Сотворение мира.Книга вторая
Шрифт:
Андрей взял у знакомой школьной сторожихи ключ и с бьющимся сердцем открыл дверь своего заветного кабинета. Здесь тоже как будто ничего не изменилось: стол с микроскопом стоял на прежнем месте, на стенах висели картонки гербария, по углам в ящиках и клетках шевелились черепахи, ежи, кролики. Только между окнами появились новые картонки с бабочками и жуками, а на подоконнике холмиками лежали камни.
«Кто-то тут без меня работает, — с некоторой завистью подумал Андрей. — Вон наколол жуков на картон, камни собрал… И смотри ты, жуки наколоты ровно, аккуратно, под каждым есть надпись». Завидуя тому, кто хозяйничал теперь в кабинете
— Что ж, пусть работают, — проговорил Андрей, — тут еще дела много.
Сторожиха сказала ему:
— Фаддей Зотович теперь не живет при школе. Он еще летом перешел на квартиру, а куда — не знаю, меня ни разу к нему не посылали.
Андрей поблагодарил за ключ и пошел к воротам. Здесь он остановился, закурил. Дождь перестал. На западе пелена облаков чуть-чуть поредела, и сквозь нее смутно багровело пятно заката. «Придет Еля или не придет?» — думал Андрей. Он видел, как сторожиха зажгла лампу в классе и вскоре туда вошел молодой, незнакомый Андрею учитель. По дощатому настилу застучали шаги. В ворота по одному и по два стали заходить ученики, очевидно, торопились на занятия хорового кружка. Андрей отошел от ворот, прижался плечом к забору. «Придет или не придет?» — сверлила его мысль.
Еля пришла позже всех. Андрей заметил в темноте ее плащик с капюшоном и позвал тихонько:
— Елочка!
Она остановилась, оглянулась:
— Кто это?
— Это я, — сказал Андрей. — Подожди немного.
— Что ты хочешь? — негромко спросила Еля, приближаясь к нему.
— Я хочу… Я совсем недолго, — сумрачно проговорил Андрей. — Мне очень нужно поговорить с тобой. Понимаешь? Очень нужно…
Он подошел к ней совсем близко. Она была немного ниже его ростом и выжидающе смотрела на него снизу вверх.
— Так что же ты хочешь? — повторила Еля.
Андрею показалось, что это не он, а кто-то другой, посторонний, задыхаясь, произнес бессвязные слова:
— Я люблю тебя, Елочка… Я больше никого на свете не полюблю, никогда… Только одну тебя я люблю… и всегда буду любить…
Он хотел прикоснуться к ее руке, но Еля, ничего не говоря, не зная, что сказать, слегка отодвинулась, подняла, точно защищаясь от него, обе руки и побежала в класс.
Андрей не знал, что ему теперь делать. Он расстегнул полушубок, походил по улице возле школы, выкурил одну за другой две папиросы. Хоть его мучили стыд и раскаяние за опрометчивый разговор с Елей и он, вытирая потный лоб, укорял себя: «Дурак, дурак», вместе с тем упрямство и злоба душили его. «Врешь, — подумал он о Еле, — все равно я от тебя не отстану, все равно заставлю сказать, любишь ты меня или не любишь…»
В переулке протарахтела запоздалая телега, прошли две женщины с ведрами. С запада подул влажный, холодный ветер. Он принес и расшвырял по лужам редкие капли дождя. Сквозь закрытые окна школы смутно доносилась протяжная песня. Звонкий мальчишеский альт выпевал, грустно и четко произнося слова:
Как далече-далеченько в чистом поле НеОтроческие голоса незаметно подхватывали песню, ладным, согласным речитативом повествовали о чьей-то невеселой судьбе:
Не шелковая ковыль-трава расстилается — Забивает поле полынь горькая, Проклинает долю добрый молодец…«Чего я жду? — думал Андрей, шагая но темной улице. — Я ведь сказал ей все, что хотел. О чем же еще говорить? Чего ждать?» И все же, понимая, что он своим упрямством ставит себя в неловкое, нелепое положение, Андрей молча бродил вокруг школы и дожидался, пока хоровой кружок закончит занятия. «Она выйдет, и я спрошу ее в последний раз. Пусть она думает что хочет, пусть смеется надо мной, а я все-таки подойду и спрошу…»
Когда ученики стали выходить из школьных ворот, Андрей спрятался за угол, прижался к мокрому стволу старого ясеня. Еля снова вышла позже всех, но теперь она была не одна, двое незнакомых Андрею юношей в фуражках и темных шинелях провожали ее. Они прошли так близко от ясеня, что один из них задел руку Андрея рукавом шинели. Еля, смеясь, поворачиваясь то к одному, то к другому спутнику, сказала, продолжая начатый раньше разговор:
— Нет, Стасик, неправда. Этого я не говорила. Я только сказала, что хочу учиться музыке, а в Ржанске нет музыкального техникума.
Тот, кого назвали Стасиком, заговорил звучным баритоном:
— Ну как же, Роза мне прямо сказала, что Еля Солодова собирается стать артисткой и хочет ехать в Москву. И собственно, почему бы вам и в самом деле не подумать о театре? У вас исключительный голос, очень фотогеничное лицо…
Андрей не расслышал, что ответила Еля. Молча стоял он, прислонившись к мокрому стволу, и повторял с бессильной яростью:
— Да, да, конечно, у нее очень фотогеничное лицо… очень фотогеничное…
Он не знал, что такое «фотогеничное», но все повторял это слово, вслушиваясь в удалявшиеся шаги и не замечая, что за воротник его распахнутого полушубка с ветвей ясеня стекают холодные капли воды.
— Сволочи! — коротко выругался Андрей и, махнув рукой, быстро пошел прочь от школы.
«Что ж, — думал он, шагая по грязи, — надо ее забыть, выбросить из головы, никогда не вспоминать о ней. Я ведь давал себе слово не вспоминать о ней — и вот опять… Как глупо все получилось, как смешно и глупо!» Он стал растравлять и подстегивать себя еще больше, представляя, как Еля рассказывает о нем этим незнакомым ему парням. «Конечно, она рассказала обо мне своим фотогеничным Стасикам, все выложила: как я стоял дурак дураком, смотрел на нее и твердил: „Люблю тебя, люблю тебя…“ А Стасики, конечно, хихикали в кулак и обзывали меня идиотом и деревенским вахлаком…»
Слепая злоба, обида и жалость к себе захлестнули Андрея.
— Ладно, артистка, — с угрозой произнес он, — я тебе покажу Стасиков!
Он достал из кармана свернутую тетрадь, карандаш, подбежал к заляпанному грязью фонарю на перекрестке и, прислонив тетрадку к столбу, стал поспешно писать крупными буквами: «Платон Иванович! Ваша дочь Еля ходит по вечерам на занятия хорового кружка только для того, чтобы встречаться с фотогеничными певцами, которые провожают ее домой и, как видно, давно с ней спелись…»