Сотворение Святого
Шрифт:
Ожидание было томительным.
Мое воображение рисовало Джулию, сидящую в этом самом кресле. Я видел прекрасные, нежные карие глаза, алые губы, их изящный изгиб. Лук Купидона срисовали с таких же губ.
Снизу донесся какой-то шум. Я подошел к двери, прислушался. Сердце гулко билось. Пришел кто-то другой, и я, расстроенный, вернулся к креслу. Мне казалось, что я прождал несколько часов, и каждый длиной в день. Неужто она никогда не придет?
Наконец-то! Дверь открылась, и она вошла — такая прекрасная. Протянула мне обе руки для поцелуя.
— Извините,
— Я бы прождал сто лет, чтобы увидеть вас на час.
Она села, а я устроился у ее ног.
— Расскажите мне обо всем, что сегодня произошло.
Я выполнил ее просьбу. Во время моего рассказа глаза Джулии засверкали, щеки раскраснелись. Я не знаю, что на меня нашло. Я словно впадал в экстаз и при этом не мог вдохнуть. Неожиданно мною овладело желание заключить Джулию в объятия и целовать снова и снова.
— Как вы прекрасны. — Я встал.
Она не ответила, но смотрела на меня улыбаясь. Ее глаза влажно блестели, грудь вздымалась.
— Джулия! — Я обнял ее одной рукой, второй обхватил ее ладони. — Джулия, я тебя люблю.
Она наклонилась ко мне, вскинула голову, а потом… потом я сжал ее в объятиях, покрывая губы поцелуями. Господи! Я обезумел, никогда раньше не испытывал такого счастья. Ее прекрасный рот, такой мягкий, такой маленький, я едва мог дышать, переполненный счастьем. Как же мне хотелось умереть в тот миг! Джулия! Джулия!
Пропел петух, ночная тьма начала рассеиваться. Первый свет зари заглянул в окно, и я прижал свою любовь к сердцу в последнем поцелуе.
— Не уходи, — выдохнула она. — Я люблю тебя.
Я не мог говорить. Целовал ее глаза, щеки, грудь.
— Не уходи.
— Любовь моя!
Наконец я оторвался от нее, поцеловал в последний раз, и она прошептала:
— Возвращайся скорее.
— Этим вечером! — ответил я.
Я шел по еще темным улицам Форли и размышлял о своем счастье, слишком огромном, чтобы осознать его в полной мере. Казалось абсурдным, что мне даровали такое блаженство. Меня носило по свету, как изгнанника, ищущего командира, под началом которого я мог бы служить. Мне и раньше встречались женщины, но влечение, которое я к ним испытывал, не шло ни в какое сравнение с нынешним чистым и божественным чувством. В других женщинах я часто отмечал какие-то недостатки, иной раз находил их грубыми и вульгарными, но тут столкнулся с такой непорочностью, с такой чистотой! Для меня она была святой и невинной. Ох, как же мне было с ней хорошо! Я посмеялся над собой: еще бы, я же думал, что не влюблен в нее. На самом деле я любил ее всегда… не заметил, когда это почувствовал, да меня это и не волновало, потому что теперь я любил и меня любили. Я не считал себя достойным ее: она такая хорошая, такая добрая, а я бедняк, никчемность. Она казалась мне богиней, и мне оставалось только опуститься на колени перед ней и молиться.
Я шел по улицам Форли, покачиваясь от счастья, словно пьяный. Глубоко вдыхал утренний воздух, ощущал себя таким сильным, довольным жизнью и молодым. Мне нравилось все, и серые стены домов,
Глава 10
Придя домой, я упал в кровать и сразу провалился в крепкий сон. Пробудился хорошо отдохнувшим и очень счастливым.
— Что с тобой? — спросил Маттео.
— Я очень доволен собой.
— Тогда, если ты хочешь, чтобы и другие люди остались довольными, тебе лучше пойти со мной к донне Клодии.
— К прекрасной Клодии?
— К ней самой.
— Разведка в стане врага?
— Именно поэтому я и хочу, чтобы ты нанес визит даме. Сделаем вид, будто ничего не произошло.
— Но едва ли мессир Пьячентини обрадуется, увидев меня.
— Он будет скрипеть зубами и внутренне изрыгать огонь, но при этом раскроет объятия и крепко обнимет нас, пытаясь убедить, что любит ближнего своего, как и положено христианину.
— Очень хорошо, пошли!
Донна Клодия искренне обрадовалась нашему приходу и тут же принялась строить глазки, вздыхать и прикладывать руку к груди, демонстрируя самые теплые чувства.
— Почему вы не приходили ко мне, мессир Филиппо? — спросила она.
— Исключительно из опасения показаться назойливым, — ответил я.
— Ах, — она томно на меня посмотрела, — да как такое могло быть? Нет, причина вашего отсутствия в другом. Увы!
— Я не решался взглянуть в эти завораживающие глаза.
Она повернулась ко мне, встретилась со мной взглядом и потом закатила глаза.
— Вы находите их такими жестокими?
— Они слишком сверкают. Вы знаете, как опасна свеча для мотылька, только в нашем случае свечей две.
— Но говорят, что мотылек, сгорающий в пламени, ощущает небесное блаженство.
— Я очень приземленный мотылек, — будничным тоном ответил я, — и боюсь обжечь крылышки.
— Как прозаично! — пробормотала она.
— Муза теряет свое могущество в вашем присутствии, — галантно заметил я.
Она, вероятно, не совсем поняла, что я хотел этим сказать, потому что в глазах мелькнуло недоумение. Меня это не удивило, я и сам представления не имел, какой смысл вкладывал в эту фразу. Но она восприняла ее как комплимент.
— Ах, вы такой галантный!
Какое-то время мы молчали, не сводя друг с друга глаз. И вновь она глубоко вздохнула.
— С чего такая грусть? — спросил я.
— Мессир Филиппо, — ответила она, — я несчастная женщина. — И она ударила себя в грудь.
— Вы же такая красивая, — попытался подбодрить ее я.
— Ах нет, нет! Я несчастна.
Я посмотрел на мужа, который мрачно слонялся по комнате, напоминая отставного солдата, мучающегося подагрой, и подумал, что одного общества такого человека достаточно, чтобы почувствовать себя несчастной.