Сотвори себе поддержку
Шрифт:
И подумалось ей вдруг о даче, почти заброшенной ею, до которой руки все не доходили. И забор там уже почти повалился, и душ забился, но все было некогда выкроить день, чтобы съездить на дачу: то показы, то свидание с очередным ухажером. То дела домашние или суматошные какие-то набеги на магазины.
И вспомнилось ей, пока она лавировала между машинами, резко перестраиваясь из ряда в ряд, как любили они раньше с Сонькой приезжать на дачу, какой самовар там разжигал Славка, бывший Наташин муж, какие чаи с мятой и мелиссой они там пили…
Сейчас не было уже рядом Славки,
И опять вспомнилась ей бабушка, и это ее: «Не беги… Не торопись… Не спеши…»
И — что-то еще говорила ей бабушка, что-то важное ей объясняла в детстве, что нужно было ей, Наташе, сейчас вспомнить, но дали зеленый свет, и она нажала на газ и не убирала ноги с педали, потому что уже опаздывала, и клиентка действительно была противной, капризной, — Наташа уже с ней намучалась: то она встречу отменяла, то в последнюю минуту передумывала брать квартиру, которая уже шла на оформление. И Наташа мчалась, лавируя в потоке машин, встраиваясь в узкие места, делая резкие повороты, подсекая водителей, заметив не раз в боковом стекле злое выражение лица или поднятый вверх палец. Но — некогда ей было — она спешила.
И опять вспомнилась бабушка с этим вечным ее «Не беги… Куда ты спешишь — на тот свет?…»
И почему то именно эти последние слова и как бы высветили еще один сюжет сна.
Там была бабушка.
Она держала ее, Наташину, руку.
И она что-то ей говорила, что-то важное.
И Наташа опять напряженно начала вспоминать, что там важное происходило, что важное они ей там говорили, — и опять на секунду жутко ей стало от этой картинки — трое покойников обнимают ее и что-то проникновенно ей говорят.
Что-то такое ужасное было во всем этом, что ее, Наташино, спасительное, «покойники — это к дождю» больше не действовало, и она в напряжении от этих своих мыслей и каких-то жутких ощущений от почти вспомнившегося сна, который оставался пока немым, как живая немая фреска, нажала на газ сильнее.
И уже не контролировала нажатие педали, потому что увидела вдруг все целиком.
Всю эту живую фреску.
Бабушка держит ее за руку, как будто хочет удержать ее.
Папа отталкивает ее, как будто прогоняет, не дает ей пройти туда, за него, в какой-то коридор.
Тетя Нина обнимает ее и гладит по плечу. И не просто обнимает — загораживает собой проход в этот коридор…
И, изумленная этой картинкой, она вообще перестает что-то видеть, как бы уйдя в себя, пытаясь разглядеть, что там, и вспомнить, что они говорили. Что они, черт побери, там говорили?!
И в этом напряженном погружении в себя, въезжая в тоннель, она уже не следит за дорогой. И нога ее, вжатая в газ, только придает силы ее погружению. И в момент удара и вспышки, ослепительной и яркой, разорвавшей ее мозг, вдруг ясным становится все — и вся картинка, и краски оживают, и звук появляется.
И немое это кино становится вдруг осмысленным, и они все говорят ей одно. Говорят на разные лады с разными интонациями, говорят, перебивая друг друга — и отталкивают, отталкивают, не дают ей пройти,
— Не беги… Остановись… Не спеши… Не беги… Остановись… Не спеши…
И секундная эта вспышка уже заканчиваясь с закончившимся ее сознанием и оборвавшейся жизнью в последней, уже почти тусклой яркости высветила, как упрямо отталкивая их — вбежала она в темный этот коридор…
И уже не во сне, а в жизни, которая закончилась, — бежала она по темному коридору, бежала к какому-то свету вдали, и странный этот коридор был калейдоскопом картинок, как будто проносилась она мимо своей жизни быстро, в темпе, в котором и бежала всегда.
И в этом калейдоскопе была сегодняшняя ссора с дочерью и лицо противной клиентки, и дача с поваленным забором и неотрегулированным душем, и развод, и какое-то отстраненное лицо мужа после развода, и ее торжество, и свадьба их пятью годами раньше мелькнула — какая счастливая она тогда была в своем белом платье. И мелькнула даже ее институтская подружка, имя которой она давно забыла, но у которой взяла учебник да так и не отдала, и она, мчась по этому калейдоскопу, даже успела удивиться, что все это помнит, и увидела себя выпускницей с марлевой повязкой на ноге — так некстати разбила она себе коленку, что пришлось с забинтованной ногой и в белом платье идти на выпускной вечер.
И шпаргалки на экзамене по биологии были в этом калейдоскопе, и мальчик с рыжими ресницами, в которого она была влюблена в первом классе, и рыжая кошка Мурка, окотившаяся как-то прямо в ее детской постельке, и бабушка, таинственным шепотом говорившая ей:
— Ты маме с папой не говори, что кошка у тебя окотилась, им это может не понравиться — и они кошку прогонят…
И она, Наташа, совсем еще малышка, дошкольница — спросила:
— Мы их обманем?
— Нет, — сказала бабушка, — обманывать — большой грех. Мы просто кошку спасем от голодной жизни на улице…
И ей, Наташе, было достаточно такого объяснения.
И бабушка была в этом калейдоскопе, бабушка Муся, милая, родная, теплая, с которой она спала первые годы своей жизни и делила свои детские секреты, которая и говорила ей что-то важное, чего она не успела сегодня вспомнить — и вдруг, в этом калейдоскопе вспомнила, увидела.
Как бабушка ее любимая читает ей закон Божий и объясняет ей десять правил, по которым всем людям надо жить. И правило это, которое все хотела вспомнить она сегодня и все не успевала, потому что спешила, спешила, торопилась — так и называла бабушка: не торопись, остановись, не беги.
И увидела она вдруг, как будто лента на время остановилась, — бабушку, милое лицо ее, глаза добрые и слова ее понятные, специально для нее, Наташи, подобранные.
— Четвертое правило называется — найди время для остановки. Потому что если ты все время будешь торопиться, бежать, то душа твоя может не успеть за тобой и потеряться. И что тогда ты без души? Просто тело одно останется, а тело, как известно, без души жить не может…
И бабушка читала ей текст из этого Божьего закона…