Сотый Богомир
Шрифт:
Утром, в районный военкомат, приехали на шести автобусах, всем составом, за исключением некоторых 'уничтожителей зеленного змея', в числе которых был и джигитовщик.
Сам военкомат, еще никогда не видел такого количества пьяных военных в парадных мундирах, обвешанных наградами, в большинстве своем, боевыми. Хорошо, что в этот день, в армию провожали только меня, так как прощание затянулось на несколько часов.
После того как меня, на руках, внесли в ворота военкомата, остальные ринулись следом и пьянка началась прямо во дворе военкомата. И мои наставники начали спаивать работников этого учреждения. Начальник
Пили до тех пор, пока кто-то, не предложил везти меня, в краевой распределитель, самим. И самим же проследить, чтобы я попал в достойную военную часть. На том и порешили. Заехав, по пути, обратно на полигон и забрав всех, кто не смог ехать в военкомат, не обращая внимания на их состояние, кто не мог идти тех заносили в автобусы, и отправились в Омск.
Благо, что отец позвонил одному из своих знакомых и попросил выделить нам полицейский эскорт. Чему все были только рады.
Так с включенными мигалками полицейских машин и частыми остановками по нужде, меня только к вечеру довезли в распределитель. Я думал, что наконец-то все закончится, но я ошибался. Все закончилось только через три дня, пока из Севастополя не приехал знакомый Мамедова, командовавший бригадой ДШБ и не забрал призывника, то-бишь меня, само собой с согласия всех учителей.
Служба в армии, как и сказал отец, была для меня отдыхом. Но я все равно старался нагружать себя тренировками, но с таким графиком, получалось не очень. По моему мнению, у солдат слишком много свободного времени.
В военной части, отношение к моей персоне было не однозначным. Кроме командира части, генерал-майора Евсеева, меня никто не любил. Офицеры не любили, за то, что во время учений и тренировок давал советы. Хоть они и были правильными, но мало какому офицеру понравится, что его учит простой срочник.
Сослуживцы не любили, за то же самое, из-за меня им приходилось то отжиматься, то совершать марш-броски в полной экипировке. Что никак не способствовало дружеским отношениям. Один раз даже пытались приструнить, но после того как я 'наковылял' десятерым дембелям, смирились.
Больше всех, меня не любил старшина роты, мичман Шубодеров. Как то, во время выдачи сигарет, а тем, кто не курит, сахара, я отказался от своего сахара, по той причине, что хранить его негде.
В прикроватной тумбочки, нельзя хранить съестные продукты, там должны находиться только письменные принадлежности с письмами и 'мыльно-рыльное': зубная щетка, паста, бритва и т. п.
Шубодерову не понравилось, что я отказался от пайка, так как, из-за этого, ему пришлось-бы заниматься бумажной волокитой. И после того, как я стал настаивать на своем, мичман попытался ударить меня в лицо. Я легко уклонился от удара и подтолкнул старшину в спину, придавая ему ускорение. Мичман с силой врезался в стену и разбил нос.
Если бы я тогда знал, к чему это приведет, я бы ни за что не отказался от сахара.
На девятом месяце службы, когда я бегал на плацу, по разрешению командира роты, с вещь мешком набитым
Я слышал, как звук нарастал и думал, что водитель просто спешит. И только, когда звук стал совсем близко, я повернулся, но было поздно.
Мне ампутировали левые руку и ногу, удалили часть левого легкого. На правой руке осталось только три пальца: большой, указательный и средний и все это, не считая мелких травм, порезов и ушибов, из-за сахара. Из-за него случился конфликт с мичманом, который не выдержал насмешек за своей спиной. Из-за него мичман напился и решил отомстить срочнику, который его унизил. Из-за него я стал инвалидом, и все мои мысли стали сводится к тому, как покончить собой, так как теперь, я сам даже по нужде сходить не могу.
Но осенью, все изменилось, и у меня появилась надежда, на нормальную, полноценную жизнь.
Самый длинный день.
Я лежал в Московском военном госпитале, на третьем этаже, в отдельной палате с телевизором и тревожной кнопкой.
Лежа на кровати и, так как больше нечего не мог, а телевизор вызывал у меня раздражение, смотрел в окно. За окном шел первый снег и обычно люди радуются этому, но не я. Я вообще не замечал снега, я продумывал, как добраться до окна, разбить его и сбросится в низ. Но моим мыслям помешали крики за дверью, один из голосов принадлежал врачу, а второй, до боли знакомый, из моей прошлой, полноценной жизни.
– Я тебе бумажку дал, чего тебе еще надо - вещал знакомый голос, на все отделение.
– Но так нельзя, ведь человек живой - вторил ему голос врача.
Потом голоса стихли, по-видимому, говорившие зашли в кабинет и через минуту продолжились на тех же повышенных тонах.
– Лечить надо уметь, а не ждать пока парень наложит на себя руки - говорил первый.
– Ты меня еще поучи...
– начал было второй, но его перебил первый.
– Надо будет и поучу. Все, харе лясы точить.
И тут врач закричал.
– Не пускайте его в палату, вызовите охрану.
– Бойцы, - заорал первый, прямо возле двери моей палаты.
Я не мог не узнать этот голос, но господи, как же я не хочу, чтобы мой наставник видел меня в таком виде. Ведь он меня учил для чего-то большего, а теперь, увидев меня, он поймет, что все его усилия пропали даром.
– К бою - продолжал кричать мой бывший наставник - никого к двери не подпускать.
Услышав звук передергивания нескольких затворов, мне стало не по себе. Неужели мой наставник настолько отмороженный, что отдаст приказ стрелять по медперсоналу? А его бойцы, они что, больные на голову, чтобы выполнить такой приказ?
Дверь в палату открылась, и в нее вошел, все такой же смуглый и здоровый как гора, дагестанец, по фамилии Мамедов.
– Здорова лежебока - радостно сказал он.
– Здравия желаю, товарищ полковник - попытался я изобразить улыбку.
В руке полковник держал большую клетчатую сумку, чем-то набитую настолько, что она напоминала большой мяч с гранями.
– Обижаешь - Мамедов кивнул на свои погоны, на которых сияли генеральские звезды.
– Не устал здесь отдыхать?
– спросил он, ставя сумку на пол.