Соучастница

Тома Луи

Раймонда, схватившаяся с бразильскими чиновниками, вынужденная изъясняться с помощью переводчика… Она, боявшаяся сделать лишний шаг, испытывавшая тошноту при одном лишь взгляде на еще не заполненный печатный бланк, какие аргументы могла она привести, кроме слез?

– Они даже не выпустили меня из аэропорта. Вчера вечером… Нет, сегодня утром… – Она путалась в часовых поясах. – Меня чуть ли не силой запихнули обратно в самолет… словно я заражена чумой. Это было ужасно.

Она закончила жалобным тоном:

– И в довершение

всего, в самолете меня стошнило. Она швырнула свою сигарету в пепельницу на высокой ножке, которую он поставил между ними, и, ощутив вдруг, что ей жарко, сняла стягивавшее ее дорожное пальто, черный костюм был измят, чулок на ноге перекрутился. То, что она, обычно такая кокетливая, пренебрегла своим туалетом и косметикой, лучше всяких слов говорило о ее растерянности.

– Когда ты приземлилась в Орли?

– Во второй половине дня… Я подождала, пока стемнеет, в кино… Потом взяла такси.

– Надеюсь, ты попросила высадить тебя не у самого дома?

– Нет, я прошла еще немного пешком. Было темным-темно, а в такую непогоду на проспекте не встретишь ни души. Клянусь тебе, меня никто не видел.

– Допустим. Но дальше что? Он выговаривал ей, как ребенку.

– Ты не должна была приезжать сюда. Ты не представляешь, насколько это опасно.

Как ребенок, она захныкала.

– А что мне оставалось? Я не знала, куда пойти, а звонить и писать тебе ты запретил.

Писать! Он передернул плечами, подумав о письме, из-за которого так перенервничал и которое теперь покроется плесенью на свалке почтовых служб Рио-де-Жанейро. Раймонда неверно истолковала смысл его жеста.

– Ты сердишься? Да? И смущенно добавила:

– Ты меня даже не поцеловал.

– Сейчас не время для сердечных излияний, – проворчал он, вставая. – Тебе нельзя здесь находиться.

– Только на одну ночь!

– Это было бы величайшей глупостью. Мало ли кто может зайти.

– Уже поздно, никто не придет. А завтра утром я уеду.

– Нет, сейчас. Нужно воспользоваться темнотой, чтобы тебя никто не заметил.

– О, Филипп, всего на одну ночь! Я так устала. Увидев, Что он берет чемодан и пальто, она взмолилась:

– Только не сейчас… Не сразу… Я не могу. Это слишком тяжело.

– Слишком тяжело!

Он остановился в своем порыве, поставил чемодан, бросил пальто на кресло, затем, схватив Раймонду за плечи, посмотрел ей прямо в глаза и медленно проговорил:

– А мне? Разве мне не тяжело было сделать то, что я сделал?

Она отвела взгляд.

– Я ждал от тебя ласкового слова, вопроса, а ты даже не поинтересовалась, как все прошло. – Он распалялся все больше и больше. – Ты летишь в Рио, возвращаешься… и, по-твоему, это слишком тяжело. Я же в это время… Ты не знаешь, что значит убить женщину… беззащитную… которая верит тебе…

Она неистово замотала головой:

– Я не хочу этого знать.

– Надо, чтобы ты знала.

Он продолжал держать Раймонду за плечи, чувствуя,

как она всем телом вздрагивает у него под руками. Она боялась правды, действительности, которая до сих пор оставалась для нее чем-то немного нереальным. Достаточно того, что она согласилась выполнить его просьбу. Она предпочла бы ничего не знать, сделать вид, что не знает, однако Филипп заставил ее выслушать свой рассказ.

Это был длинный беспощадный монолог, во время которого они пережили, на сей раз уже вместе, перипетии трех последних дней. Филипп сплутовал лишь в одном пункте: не рассказал о поведении Люсетты, дабы не вызвать у Раймонды приступа ревности.

Раймонда, с отвращением слушавшая рассказ вначале, в конце концов вся прониклась напряжением воскрешаемых в представлении моментов. На ее лице, поначалу замкнутом, враждебном, по очереди отражались то муки ужаса, то тревога, то напряженное ожидание, то страх. Этот страх охватывал их обоих всякий раз, когда на шахматной доске будущего какая-нибудь пешка делала совсем не тот ход, которого от нее ждали.

После зрелого размышления Филиппу удалось совладать со своими страхами. Для Раймонды же только что поданное блюдо было еще слишком горячим. Она была подавлена, мужество оставило ее.

Она ограничилась лишь тем, что с легкой горечью в голосе, красноречивее всего другого свидетельствовавшей о состоянии ее души, заявила:

– Вскрытие покажет что-нибудь еще, не предусмотренное тобой.

Высказанное беспрекословной доныне обожательницей ставило под сомнение непогрешимость кумира, слепую веру в него. Филипп понял, что речь идет о престиже, который был ему необходим, чтобы сохранить власть над Раймондой.

– С чего ты взяла, что я этого не предусмотрел? Идет следствие, все нормально.

– Почему же ты не говорил мне об этом… раньше?

– Чтобы не осложнять тебе жизнь. В данный момент ты должна была быть в Рио-де-Жанейро… Что же касается инспектора, то это – юнец, кретин. Он, правда, попытался взять меня нахрапом, но я быстро поставил его на место. Можешь не сомневаться: как бы он ни лез из кожи вон, он неизбежно остановится на версии несчастного случая.

Он поправился, дабы не казалось, что он оставляет в тени вторую гипотезу:

– Или же на версии нападения какого-нибудь бродяги… что одно и то же, поскольку он никогда не найдет того, кого нет.

Филипп не знал, убедил ли ее окончательно. Меняя тактику, он сел рядом с ней на подлокотник кресла, ласково обнял за плечи и нежно поцеловал в висок.

– Послушай, дорогая… разлука, поверь, для меня так же тягостна, как и для тебя. Инспектор может вернуться… С твоей стороны было бы крайне неблагоразумно оставаться здесь.

– Куда же я пойду? – прошептала она покорно. Он сдержал вздох облегчения. Теперь исполнение планов зависело только от него.

– Я отвезу тебя на Лионский вокзал и посажу на ночной поезд до Марселя.