Соучастница
Шрифт:
– Остается муж! – возразил Шабёй, несколько смущенный таким выпадом.
– Черт подери, вы оспариваете очевидное! – Грегуар чуть не опрокинул пепельницу «Чинзано», гася в ней окурок. – Черт побери!.. Я сам ездил в салон причесок… Я же не глухой, что-что, а снимать показания умею!.. Хозяин и двое служащих мне подтвердили, что в ту субботу мадам Сериньян прибыла к ним в половине третьего, а уехала от них лишь в пять вечера. В пять часов, а может быть, даже чуть позже, – повторил он. – Они категоричны! А Филипп Сериньян прибыл в Мулен (до него
Он стукнул кулаком по столу и на сей раз опрокинул пепельницу, содержимое которой рассыпалось по полу. Сложив листок бумаги в кулек, он принялся собирать пепел и окурки.
Шабёй терпеливо подождал, пока он закончит операцию, а затем процедил сквозь зубы:
– Арифметика простая, если его друзья не лгут. Пепельница вновь накренилась.
– Вы подозреваете Робера и Люсетту Тернье?
– Для полицейского, достойного своего имени…
– Фу, черт! – выругался Грегуар, направляясь к выходу.
Он уже переступил порог, затем вдруг передумал, повернулся и, держась за ручку двери, произнес:
– У вас слишком буйное воображение, старина. Уймите свою фантазию, не то убийцы вам скоро начнут мерещиться повсюду… даже под вашей собственной кроватью!
Дверь за ним закрылась. Шабёй гримасой отвращения проводил коллегу и сел за свой рабочий стол.
Как его и учили на курсах повышения квалификации, он привел в порядок свои записи, подчеркнул основные мысли и, убежденный в том, что он один на правильном пути, слепо вступил на ложный путь!
Глава 8
Жил-был… Это начиналось как сказка! Чтобы не выглядеть слишком безразличным и чем-то занять свой мозг, Филипп, укрывшись под маской важного молчания, принялся сочинять во время похоронной церемонии начало своей истории.
«Жил-был один старый, очень старый пенсионер, в прошлом – железнодорожный служащий, которого звали дядюшка Антуан и который жил, уединившись в своем имении неподалеку от Аркашона. В действительности его „имение“ состояло из хибарки, окруженной несколькими гектарами невозделанной песчаной равнины, не представлявшей никакой ценности. Однако добряк, который был к тому же человеком сентиментальным, дорожил им как зеницей ока.
Дед дядюшки Антуана построил дом собственными руками. В нем родился и жил его сын, а потом и внук.
Летом племянник дядюшки, банковский служащий в Париже, приехал к нему провести отпуск вместе с очаровательной супругой, приятной молодой особой, которая очень понравилась дядюшке Антуану…»
По тем же соображениям, что и во время похорон, а также чтобы избежать разговоров с друзьями, с пониманием отнесшимся к его сосредоточенности, Филипп продолжал историю в машине, на которой его везли с кладбища…
«Больше всего дядюшку Антуана беспокоила судьба „имения“ после его смерти. От одной только мысли, что оно может перейти в чужие руки, ему
Но разве можно верить словам мальчишки, который, до сих пор казавшийся серьезным, недавно сморозил глупость. Да какую глупость!.. Уволился из банка, где он мог завершить карьеру в должности начальника отдела… Уволился из банка, чтобы писать книги!.. Как будто это может являться профессией.
Словом, то, что для дядюшки Антуана сначала было лишь беспокойством, вскоре превратилось, под воздействием возраста, в наваждение. Однажды ему показалось, что он нашел, наконец, способ если и не избежать продажи «имения» после своей смерти, то хотя бы отсрочить ее…»
Резкое торможение бросило пассажиров вперед. Робер посоветовал быть осторожнее. Люсетта пожала плечами, переключила передачу и снова рванула машину с места.
Она уверенно вела «Ланчу», кажется, она не упустила бы преимущества, даже если это грозило столкновением.
– Старик, ты в порядке? – участливо поинтересовался Робер.
Движением век Филипп дал понять, что все нормально.
«Дядюшка Антуан умер на восемьдесят девятом году жизни, спустя несколько месяцев после того, как он нанес визит нотариусу Аркашона.
Завещание сводилось к одной фразе: имение наследует племянник, но право пожизненного пользования им принадлежит его жене.
«Условия поставлены жесткие, – заявил нотариус племяннику. – Вы являетесь собственником имения, однако даже с согласия вашей супруги не можете его продать. Вы получили бы на это право, только если бы ваша жена скончалась».
Прошло три года… В регионе заговорили о нефти… Невозделанная песчаная равнина приобрела вдруг такую ценность, что даже самые уравновешенные люди начинали терять самообладание… Именно тогда в результате несчастного случая и погибла жена племянника…»
– Вот ты и приехал, старик, – сказал Робер. Ледяная корка скрипнула под колесами автомобиля, как корка свежего хлеба, когда его разламываешь. Люсетта затормозила и присоединилась к Филиппу на тротуаре.
Стоял такой мороз, что нимб легкого пара от ее дыхания окружал ее лицо с заостренными чертами. Но она, похоже, не ощущала холода и неподвижно стояла перед Филиппом, словно чего-то ждала: возможно, приглашения последовать за ним в дом. Озябший. Робер сидел в машине.
Люсетта мягко пожала руку, протянутую Филиппом.
– Может, все-таки поедем к нам? Я приготовила легкую закуску…
Он уже отказался раньше, но она возобновила попытку, не отпуская его руки, которая не осмеливалась увильнуть сама.
– Легкую закуску специально для вас… Нам было бы так приятно…
Филипп думал о Раймонде, ждавшей его возвращения.
– Я устал, – сказал он. – Сейчас я хочу только одного: отдохнуть.
– Я могла бы зайти и приготовить вам выпить что-нибудь горячее…
Этого еще не хватало! И что она к нему пристала? Вцепилась мертвой хваткой… Не понимает она или не желает понимать?