Совесть. Гоголь
Шрифт:
В его душе всколыхнулась глубоко хранимая нежность. Он не сомневался уже, что мог бы довериться этому человеку. Да, он решился на эту встречу не зря.
Однако в такой потрясающей искренности угадывалось что-то опасное, неизъяснимое. Он задавался вопросом, пока ещё не решаясь определённо ответить себе, с какой сокрушительной яростью этот восторженный нетерпеливей может наброситься на любого из тех, кто не захочет или не поспеет согласиться с ним в том, что нынче тот всей душой принимает за непреложную истину, а назавтра в горячо обожаемой истине с патетическим негодованием откроет самую позорную, самую гнусную ложь. Он вновь колебался. Глухое предчувствие нашёптывало ему, что тут может приключиться решительно всё, что за своё исключительное доверие, которое не столько выходило из самого сердца, сколько вынуждалось у него обстоятельствами, может когда-нибудь расплатиться сторицей. Что было делать ему? Как поступить?
Тем временем,
— «Горе от ума» судил я с точки зрения немецкой эстетики и потому говорил о нём свысока. Я не умёл догадаться, что это благороднейшее произведение, что это энергичный, ещё первый у нас протест против нашей гнусной действительности, против чиновников, взяточников, бар-развратников, против нашего высшего общества, против невежества и холопства!
Ему становилось как-то не по себе. В его сердце мешались жалость и страх. Он неприметно отстал, опустился в глубокое кресло, боком приставленное к большому столу, сплошь заваленному заметками, книгами, чистой бумагой, и, уйдя в него почти с головой, угрюмо следил, как Белинский шагал всё порывистей, угловато и резко размахивая красивыми небольшими руками. Лицо Белинского уже превратилось в багровое пламя, ярость так и билась волнами в побелевших зрачках, хриплый голос поднимался до крика:
— Больно вспоминать, вспоминать тяжело! Однако ж и позабыть, мне эти происшествия позабыть невозможно, непростительно, прямо преступно! Ну да, ну конечно, китайский наш деспотизм имеет историческую законность, однако из этого частного исторического момента сделать абсолютного право и применить его к нашему времени — неужели всё это я говорил?.. Ну, разумеется, сама идея совершенно верна в своём основании, всякий деспотизм имеет свои корни, свою законность истории, однако тут же должно было развить идею отрицания как исторического права, не менее священного, чем первое, без которого история человечества непременно бы сделалась стоячим болотом! А ежели идею отрицания невозможно было провести в нашу печать, вследствие нашей скотской цензуры, так долг чести требовал от меня, чтобы я уже и не писал ничего.
Философские речения этого рода были не совсем понятны и даже несколько чужды ему, точно произносились не на родном языке. Что бы ему было делать и с абсолютным и с историческим правом? Душа человеческая занимала его, а она всегда одинакова, во все времена. Из этого философского вихря уловил он лишь одно: в душе этого странного человека всё было буря, всё было вихрь, ни одно чувство, ни одна мысль не зарождались в этом пылком сознании спокойно и просто, всё в этой организации раскалялось до последних пределов и с бешеной скоростью мчалось вперёд, на своём пути угрожая разрушить его хрупкое тело, в котором едва держалась душа.
Он всё ясней, всё определённей угадывая, что в своём нетерпении Белинский отыскивал ту единственную, неодолимую истину, которая разверзла бы перед ним самый верный, самый прямой, безоговорочный путь к спасению всего человечества от насилия и жестокости, от гнусности и невежества, от несправедливости и от чего-то ещё, что не выговаривалось словами, но прозревалось в светлых мечтах. Этим неистовым исканием спасительной истины объяснял он себе и болезненно-истонченные нервы, и взвинченные восторги, и нестерпимые муки, и беспощадную казнь, на которую за любую ошибку обрекал без раздумий и колебаний себя самого. Мечта Белинского представлялась ему необъятной и по этой причине неизъяснимой, и он уже знал, что во имя этой мечты Белинский не пощадит ни себя, ни других, кто бы ни были эти другие. И становилось страшно от мысли, что этот неистовый гнев он накликает на себя, и представлялось опасным приблизиться к этому пламени, в котором так нетрудно потерять власть над собой, в котором ещё легче сгореть, не оставив следа. Да и для какой надобности употребилось бы им это жгучее пламя?
У него тоже давно завелась необъятная, неизъяснимая цель, однако он отыскал, он уже выстрадал свою неодолимую истину. Пора его смятений давно миновала. К своей цели он продвигался с терпением, в глубоком молчании, страшась откровений, как страшатся огня. Их путям не скреститься надолго. Пожалуй, они ненавидели и любили одно и то же, да любовь и ненависть оказывались слишком различными. Одного сжигало негодование, другого душила тоска. Один боготворил силу разума, который один направляет наш путь на земле, другой искал спасения в искренней вере, которой очищается и возвышается наша душа, омертвелая в пошлости, упавшая в грязь. Один благословлял насилие, звал на борьбу, другой силы свои положил, чтобы пробудить заснувшую совесть, воротить человечество к братской любви. Один творил как в запое, до изнеможения мозга и рук, другой в полнейшем своём одиночестве терпеливо и долго вынашивал каждое слово своё, тоже до изнеможения мозга, до истощения слабого тела, до обмирания
Что ж, он больше не сомневался, что Белинский с горячностью схватится ему помогать, однако с той же горячностью и погубит его, если вдруг возгорится мыслью о том, что его погибель необходима, полезна для торжества той далёкой, пока что едва мерцающей истины. От такого рода раскалённых страстей он предпочитал держаться подалее и, ещё глубже втиснувшись в кресло, попробовал прервать эту жаркую речь:
— Если рассматривать историю человечества как причину и следствие...
Однако попытка умиротворить и утишить оказалась напрасной. У него на глазах Белинский воспламенялся всё более, глаза искрились, пылали, как факелы, слова вылетали из пересохшего рта как раскалённый свинец:
— О, это насильственное примирение с гнусной действительностью! С этим китайским царством животной жизни, чинолюбия, крестолюбия, разврата, безверия, отсутствия духовных потребностей, торжества бесстыдной и наглой глупости, посредственности, где всё человеческое, сколько-нибудь умное, благородное, талантливое осуждено на угнетение, на страдание, где цензура превратилась в военный устав о беглых рекрутах, где свобода мысли истреблена до того, что фраза в повести Панаева [64] : «Измайловский офицер, пропахнувший Жуковым» — кажется либеральной и весь Измайловский полк формально жаловался великому князю на оскорбление со стороны журналиста, где Пушкин погиб жертвой подлости, а Булгарины и Гречи [65] заправляют литературой с помощью доносов и живут припеваючи! Да отсохнет язык у всякого, кто заикнётся оправдать гнусность действительности! И если отсохнет мой, жаловаться не стану! Да, что есть, то разумно в смысле непреложной необходимости! Да ведь на свете есть и палач, его существование разумно и действительно, однако же палач отвратителен, гнусен!
64
Панаев Иван Иванович (1812 — 1862) — писатель и журналист, автор повестей и очерков из светской жизни, романов, «Литературных воспоминаний» (1861); с 1847 г. редактор-издатель совместно с Н. А. Некрасовым журнала «Современник».
65
Греч Николай Иванович (1787 — 1867) — журналист и писатель; вместе с Ф. В. Булгариным издавал журнал «Сын Отечества» и газету «Северная пчела», автор романа «Чёрная женщина» (1834).
Он против воли заражался неистовой страстью этого обличения и уже сам чуть ли не был готов разразиться проклятьями в адрес гнуснейшей действительности. Ему швыряли в лицо его собственные неистребимые мысли, на этот раз начиненные порохом, так что они обжигали его. Он всё крепче сжимал в кулаке свои подвижные, легко возбудимые нервы, всё больше страшась, что они вырвутся наконец из узды, обожжённые, отравленные ненавистью к гнусной действительности, и он, не сладив с ними, с тем же жаром и болью начнёт жечь, испепелять, наставлять и размахивать факелом непримиримой вражды. Сдавленные, стиснутые в крепкий кулак, его чувства уже клокотали, и был один миг, сперва лишь один, за ним ещё и ещё, когда он порывался вылететь из своего глубокого кресла и разразиться необузданной речью в ответ на эту гневную речь. Лишь ирония помогала ему охлаждать свой непредвиденный пыл, но он то и дело завидовал этой пламенной страсти обличителя, страсти пророка, с такой яростью распинавшего себя самого.
Белинский выкрикивал, сжигая, должно быть, последние силы:
— Я, теперешний, ненавижу, болезненно, беспощадно, истребительно ненавижу себя же прошедшего! И если бы только имел я силу и власть, горе было бы тем, которые сегодня есть то, чем я был назад тому год!
И голос тотчас пропал, точно высох поток, со всхлипом вздымалась и опадала хилая грудь, исхудалые пальцы судорогой сводились в один разящий бессильный кулак.
Он пятился от этого человека и взирал на него с восхищением. От этого человека передавалась ему новая жгучая ненависть к помрачённой действительности, неукротимая страсть толкала его как можно скорей припечатать раскалённым клеймом обличения одичалых своих соотечественников, в его душе клокотало негодование: она была поразительно верной, необходимой и своевременной, его оклеветанная изуверской цензурой поэма! В печать её надо, в печать, под типографский станок! Но, Боже мой, как вверить прозаическое, обыкновенное дело этому до безумия пылкому человеку? Как отдать рукопись, когда перед ним извергался вулкан?