Совесть
Шрифт:
— Да, брат, попали мы с тобой в историю… — пробормотал Никитин.
Перехлестнувшая трассу лавина была неширокой — всего шагов десять — двенадцать. И всё же разобрать вручную такую массу мёрзлого снега было невозможно.
Никитин ходил по хрустящим, крахмальным глыбам, срывался ногами в ямы, хлопал себя рукавицами по бёдрам и думал.
Витальке хотелось спать. Ресницы склеивало морозом. Он округлил губы и выдохнул плотную струйку пара. Воздух зашелестел, как папиросная бумага. Это значило,
— Дядь Никитин, — попросил он. — Дай топор. Холодюга. Хоть немножечко снег порубаю…
Они спустились к бензовозу.
— Хуже нет этих приисковых рейсов. Подзагоришь — никто не выручит. Машины здесь раз в неделю ходят и то поодиночке, — ворчал Никитин, доставая из ящика топор и лопату. — Я уж как не хотел идти в этот рейс… А вот пришлось… Нельзя же людей оставить без праздника. На, держи. Я вместе с тобой покопаю. Попробуем сделать подъезды…
Виталька прикинул топор на руке, врубил его в снег. Лезвие пошло со скрипом, точно в дерево. Никитин отогнул рукавицу, взглянул на часы.
— Скоро четыре. Столовка у них на прииске добрая. Сейчас бы пару оленьих почек с гречневой кашей да стакашка два чаю…
…Через час Витальке стало казаться, что машина остановилась перед завалом ещё вчера. Время кончалось. Время застыло поперёк дороги тяжёлым снежным сугробом. Остались только равномерные взмахи топора, которым Виталька вытёсывал белые кирпичи, да визг лопаты, въедающейся в снег. Руки ломило от напряжения. Полушубок мешал работать. Виталька сбросил его. Стало полегче.
«Сколько сейчас: шесть? семь? — думал Виталька. — И когда остановится Никитин? Надо же передохнуть».
Он ни за что не остановился бы раньше шофёра. Ему не хотелось казаться в глазах Никитина слабым. Да и не был он слабым. Он вспомнил, как весной вместе с отцом за воскресный день напилил из брёвен два кубометра чурбаков, а потом они вместе раскололи их на дрова. Вечером, после работы, они пили чай и отец одобрительно посматривал на него, а потом сказал:
— Сегодня был настоящий день. Ты у меня молодец.
…Через рубаху проступал пот, трещал на плечах ломкими корочками. Брови превратились в клочья ваты, прилепленные на лбу. Они стягивали переносье, мешали смотреть.
Наконец лопата перестала визжать.
— Идём запустим двигатель. Как бы радиатор не заморозило, — сказал Никитин.
В быстро нагревшейся кабине стало уютно. Никитин включил лампочку на приборном щитке. Пространство за стеклом кабины перестало быть огромным. Теперь у них был свой маленький человеческий мирок, заброшенный в мёртвые сопки между Индигиркой и Уяндиной. Назад по дороге — семьдесят два километра до ближайшего посёлка. А до прииска больше ста.
— Ты чего гонишь без удержу?
— Это не я, это вы гоните, — улыбнулся Виталька.
— Я, я… я-то взрослый. А ты… Тебе сейчас сколько, тринадцать?
— Не, тринадцать мне в марте будет. Седьмого числа.
Никитин посмотрел на мальчика.
— Устал?
— Не. Я работать могу, не сомневайтесь.
— А я и не сомневаюсь. Я вижу. Ну, отдохни.
Шофёр откинулся в самый угол кабины, потянулся. Хрустнули колени.
— У тебя отец-то кем на прииске?
— Сменным мастером.
— На подземке или на открытых работах?
— На россыпи.
— Трудно сейчас на открытом воздухе работать.
— Конечно, — сказал Виталька. — Только он привык. Он уже четырнадцатый год на приисках.
— Так что, выходит, ты здесь и родился?
— Здесь, — сказал Виталька. — На Бурхале. А вы шофёром давно?
— Шесть лет скоро. Раньше я на такси работал в Москве.
— А сюда зачем уехали? Разве в Москве плохо?
Никитин задумался.
— По правде, надоело сидеть на одном месте, — сказал он. — Живёшь, живёшь, и земли, на которой живёшь, толком не знаешь. Захотел посмотреть. Пошёл в райком, взял путевку. Люди у нас везде нужны.
— Хорошо у нас, правда? — спросил Виталька.
— Хорошо. Если бы плохо было, я бы сразу уехал. А теперь вот прижился…
— А мне в Москву очень хочется, — мечтательно сказал Виталька. — Папа в отпуск обещал съездить показать.
— Успеешь ещё. Успеешь и в Москву, и в Ленинград, и на Чёрное море…
Несколько минут посидели молча.
— Ну, идём пошуруем, — сказал Никитин, приглушая двигатель.
Ночная темь поднималась из долины, заливала дорогу. Небо опустилось совсем низко, подмяло под себя сопки. По глыбам завала текли струйки ледяного ветра, больно стегали по щекам. Ой, как не хотелось вылезать из тёплой кабины бензовоза!
Никитин выключил лампочку на приборном щитке и включил фары. Свет пробил в сумерках овальный туннель и упёрся в белую стену, изрубленную топором. Сугроб оставался таким же высоким, как и вначале. Работы не было видно.
— Вот что, — сказал Никитин. — Сейчас будем срезать верхушку завала. Может быть, и пройдёт машина. Будем надеяться, что снег не осядет.
Снова заскрипел топор и завизжала лопата.
Наверху завала ветер гулял широко, вольно. По склону сопки ходили снежные вертуны. Мороз забирался под полушубок, обжигал тело, высекал слёзы из глаз.
Площадку разровняли быстро — снег не надо было выкидывать наверх, он сам катился по косогору в тёмную пропасть распадка и чуть слышно хлопал глубоко внизу.