Совьетика
Шрифт:
– Это наша национальная одежда! Первая в мире женщина, которая носила брюки, была Шехерезада.
Бабушке ее находчивость очень пришлась по душе, и она не стала к ней придираться.
Фатима говорила тихим, немного воркующим голосом, и от нее исходил тонкий, восточный аромат. Таким же ароматом была пропитана вся ее комната. У нее были трудности с русским языком, и мы общались на смеси русского и французского. Пообедав, она спрашивала меня:
– Можно сказать по-русски, что я, как машина, приняла бензин?
– Можно сказать – «заправилась»!
А еще она не могла привыкнуть к нашему климату и каждую зиму много болела. И совсем не могла ходить зимой по обледенелому тротуару – правда,
Мы сдружились как следует. Они советовались со мной и делились своими проблемами, а я проверяла ошибки в их докладах на русском языке и тоже делилась с ними – по крайней мере, c Фатимой точно!- своими маленькими секретами. Иногда они даже брали у моей мамы денег в долг, чтобы суметь съездить домой на каникулы – а потом, уже в Тунисе Хабиба все лето зарабатывала нужную сумму шитьем на дому…
К 3-4 курсу я настолько осмелела, что свозила двух из своих иностранных подруг – Хабибу и монголку Мунхзул – к себе домой на выходные, хотя иностранцам нельзя было без разрешения выезжать за пределы Москвы, и у нас обеих, вероятно, могли бы быть из-за этого неприятности. Но мы решили рискнуть. Мунхзул я сказала, что если кто-то что спросит – она бурятка, а Хабибе- что она с Кавказа. Поездка прошла хорошо, город наш им обеим понравился. Мама тоже не ударила в грязь лицом с обедом. Испугался только Петрович – он никогда в жизни живых иностранцев не видывал, и когда к нам в гости приехала Хабиба, он сначала от нее прятался. Потом посмотрел потихоньку в щелку в двери и решил-таки выйти. И даже удивился:
– Слушай, а девка-то вполне нормальная!- сказал он маме потом, после Хабибиного отьезда.
Тут я подхожу к той части своего повествования, о которой мне даже вспоминать до сих пор неприятно, а уж чтобы о ней кому-то рассказывать… Я заметила за собой, что всячески откладываю этот рассказ. Но сколь веревочке не виться… Без него не будет полной картины, чтобы понять то, что было дальше.
«Друга я никогда не забуду, если с ним повстречались в Москве! »- поется в известной советской песне.
А в другой, не менее известной, но более поздней по времени – «Если друг оказался вдруг и не друг, и не враг, а так »?…
…Первый в моей жизни поцелуй был очень странным и произошел только потому, что я этого не ожидала. Я никогда больше не видела того человека – ни до, ни после.
В тот зимний,морозный день я собиралась после лекций домой, но у меня еще было достаточно времени, чтобы съездить на ВДНХ в свою любимую со школьных времен столовку. Она, к слову, совсем не изменилась за эти годы.
Я стояла в набитом людьми вагоне метро, когда его увидела. Высокого темнокожего военного. Я часто видела, как такие, как он, выходят из метро именно на станции ВДНХ.
Не знаю, почему, но я вдруг взяла и улыбнулась ему. У нас, как вам подтвердит любой западный антисоветский источник, это было не принято. Якобы потому, какая у нас была тяжелая жизнь. Чушь собачья –
В тот день у меня просто было легко на душе. Наступали выходные. Я только что сдала трудный зачет. Достаточная причина для улыбки или нет?
Я улыбалась ему, а под ложечкой нехорошо заныло. Ой, что же это я делаю – и зачем?
Он тоже начал мне улыбаться – и к выходу на эскалатор мы уже разговаривали. Военный был из Эфиопии, его звали Гитачеу. Меховая российская ушанка с военной эфиопской эмблемой смотрелась забавно, но сам военный был высок и импозантен. За разговором мы не заметили, как оказались в небольшом парке. Была зима, было темно, вокруг никого не было. И там, под высокими елками, он вдруг наклонился ко мне и поцеловал меня в губы.Без предупреждения. У меня перехватило дыхание. Я этого совсем не ожидала. Я напугалась и забормотала, что мне пора домой, что я боюсь опоздать на электричку…
Он понимающе еще раз посмотрел на меня, с какой-то тайной грустью, и попросил меня прийти на свидание – на этом же самом месте ровно через неделю. Я пообещала прийти.
– Нет, я знаю, что Вы не придете, – сказал он еще более грустно. Так грустно, что я стала заверять его в обратном.
Через неделю я пришла-таки в назначенное время в тот парк – потому что мне было неприятно обманывать человека. Но он не пришел сам.
…Сейчас, много лет спустя, я и сама не могу найти ответа на вопрос, почему я приняла Саида Дауда за того самого долгожданного африканского революционера. Наверно, потому что по наивности считала, что революционная страна не может послать учиться в страну социализма обыкновенного мелкого буржуа – сына лавочника не только по происхождению, но и по своему духу. Или, может быть, потому, что в отличие от другого нашего эфиопского однокурсника, Тадессе, он не говорил лозунгами, не любил торжественных речей и публичных выступлений. То, как Тадессе сыпал цитатами из Маркса и Ленина, казалось мне фальшивым. Вероятно, потому, что я судила по нашим собственным комсомольским активистам.
Но скорее всего, просто потому, что я до этого никогда раньше не сталкивалась с настоящим, до мозга костей мелким буржуа. Обыватели, мещане у нас были – сколько угодно,- но настоящих лавочников… Наши обыватели хотя бы стремились притвориться, что они не такие!
По крайней мере, теперь я могу представить, что представляет из себя Маргарет Тэтчер …
…Их направило к нам на учебу одно и то же учреждение, а они были такие совершенно разные: столичный мальчик Тадессе из христианской амхарской семьи- маленький активист со шрамом на лице, державшийся как солидный мужчина, но воспринимаемый нами зачастую как ребенок из-за его наивных хитростей и льстивости, и провинциал из городишки Дэссе в провинции Уолло, мусульманин Саид- высокий, молчаливый, застенчивый, с красивыми резкими семитскими чертами лица. Его скромность импонировала мне. Я не любила выскочек.
Впрочем, религиозные корни наших иностранных сокурсников для нас не имели совершенно никакого значения. Религия настолько не была частью нашей собственной повседневной жизни, была настолько чем-то средневековым для нас, что мы и представить себе не могли, что в наши-то дни еще может быть как-то по-другому. И когда я в первый раз увидела у Саида четки, я совершенно серьезно решила, что это какое-то ювелирное украшение.
Только не ждите от меня душераздирающих рассказов о том, что Саид оказался исламским фундаменталистом. Вовсе он им не был. Я даже ни разу не видела его за все эти годы молящимся. Он просто был эфиопским Премудрым Пескарем .