Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

НЕОТДЕЛИМО ОТ ЭПОХИ

Не забываются слова Ликбез, Комбед, Рабфак и Смычка, И это не одна привычка — Сама эпоха в них жива. На полустершихся листках Они встают светло и зримо: Пусть банды кроются в лесах, Мы знаем: Новь — непобедима! «Христос воскрес!» — гудят попы, Но молкнут звоны чередою, А тот, кто был вчера слепым, Идет под Красною Звездою. Вперед, на бой, путем крутым, Защитник очага родного! Не позабыть ни Фронт, ни Тыл, — Победа

светит вечно ново! И не состариться словам, Что нашу волю утвердили, — Целинники, Орбита, БАМ, — Все говорит о юной силе! Из слов, чей ясен смысл и чист Мы не утратили ни крохи, И ныне слово Коммунист Неотделимо от эпохи!

ГЕОРГИЙ КАЙТУКОВ

(Род. в 1911 г.)

С осетинского

ЗИМНИЕ КАРТИНКИ

Это детская затея — Слой муки среди двора. У какого богатея Столько набралось добра? Кто осыпал щедрой горстью Этот лес и склоны гор? Это кто, придя к нам в гости, Выбелил земной простор? Кто над горною рекою В этот бесподобный миг Леденящею рукою Башни белые воздвиг? Полно! Не мучной пыльцою Запорошены дома, — Прибежала к нам рысцою Наша новая зима. Стужи в горы прибежали, Ветер бродит по земле. Словно надпись на кинжале, Узорочье на- стекле. Нашим добрым пешеходам В лица дышит вновь пурга. Нарядилась вся природа В беспредельные снега. И теперь не птичье пенье, Солнца луч, зеленый лист — Входит в дом оцепененье, Злая стужа, ветра свист. Так бери, мороз, потуже, Сыпь снегами по земле, — Не боятся дети стужи, Хорошо им жить в тепле!

У ПАМЯТНИКА МАКСИМУ ГОРЬКОМУ

Наш Горький жив. Не знает смерти гений, Он вновь проходит по родной земле. Ему сияет солнце в день весенний, На пьедестале он, как на скале. Стоит он в гуще гула городского, Простерся перед ним огромный путь. Давно Москву не видел он. И снова Сюда пришел, чтоб на нее взглянуть. Он видит город, озаренный славой. Он входит в радостный людской поток. В кармане левая рука, а в правой Он держит палку, статен и высок. Шагая, он глядит орлиным оком, Земли советской славный гражданин. И чтит его казах в степи далекой, В ауле горном славит осетин. Вперед зовет он — зоркий, беспокойный, В его призыве — правды торжество. И злобный поджигатель новой бойни Страшится слов немеркнущих его. Великий Горький сил не пожалеет, Чтоб мирно, в счастье жил родной народ На то и сердце Данко пламенеет, Чтоб людям освещать их путь вперед. Так горьковское слово людям светит, И видит Горький: хорошо вокруг. Он и тогда все будет жить на свете, Когда не будет нас с тобой, мой друг.

СЕМЕН ЛИПКИН

(Род. в 1911 г.)

ОЧЕВИДЕЦ

Ты понял, что распад сердец Страшней, чем расщепленный атом, Что невозможно, наконец, Коснеть в блаженстве глуповатом, Что много пройдено дорог, Что нам нельзя остановиться, Когда растет уже пророк Из будничного очевидца.

‹1960›

У МОРЯ

Шумели волны под огнем маячным, Я слушал их, и мне морской прибой Казался однозвучным, однозначным: Я молод был, я полон был собой. Но вот теперь, иною сутью полный, Опять стою у моря, и опять Со мною разговаривают волны, И я их начинаю понимать. Есть волны-иволги и волны-прачки, Есть волны-злыдни, волны-колдуны, Заклятьями сменяются заплачки И бранью — стон из гулкой глубины. Есть волны белые и полукровки, Чья робость вдруг становится дерзка, Есть волны — круглобедрые торговки, Торгующие кипенью с лотка. Одни трепещут бегло и воздушно, Другие — тугодумные умы… Природа не бывает равнодушна, Всегда ей нужно стать такой, как мы. Природа —

переводческая калька: Мы подлинник, а копия — она. В былые дни была иною галька И по-иному думала волна.

‹1965›

НОЧИ В ЛЕСУ

В этом лесу запрещается рубка. Днем тишина по-крестьянски важна. Здесь невозможна была б душегубка. Кажется, здесь неизвестна война. Но по ночам разгораются страсти. Сбросив личину смиренного дня, Сосны стоят, как военные части, Ели враждуют, не зная меня. Я же хочу в этот лес-заповедник, Где глубока заснеженная падь, Не как чужак, златоуст-проповедник, А как земляк-сотоварищ вступать. Словно знаток всех имен я и отчеств, Словно живут средь соседей лесных Гордые ночи моих одиночеств, Робкие ночи пророчеств моих.

‹1967›

ЗОЛА

Я был остывшею золой Без мысли, облика и речи, Но вышел я на путь земной Из чрева матери — из печи. Еще и жизни не поняв, И прежней смерти не оплакав, Я шел среди баварских трав И обезлюдевших бараков. Неспешно в сумерках текли «Фольксвагены» и «мерседесы», А я шептал: «Меня сожгли. Как мне добраться до Одессы?»

‹1967›

ОДЕССКИЙ ПЕРЕУЛОК

Акация, нежно желтея, Касается старого дворика, А там, в глубине, — галерея, И прожитых лет одиссея Еще не имеет историка. Нам детство дается навеки, Как мир, и завет, и поверие… Я снова у дома, где греки, Кляня почитателей Мекки, В своей собирались гетерии. Отсюда на родину плыли И там возглавляли восстание, А здесь нам иное сулили Иные, пьянящие были, Иных берегов очертания. А здесь наши души сплетались, А здесь оставались акации, Платаны легко разрастались, Восторженно листья братались, Как часто братаются нации. О кто, этих лет одиссея, За нитью твоею последует! Лишь море живет, не старея, И время с триремой Тезея, Все так же волнуясь, беседует.

‹1969›

ЗАКАТ В АПРЕЛЕ

Пред вечным днем я опускаю вежды.

Е. Баратынский Был он времени приспешник, С ним буянил заодно, А теперь утихомирился, — Сквозь безлиственный орешник, Как раскаявшийся грешник, Долгий день глядит в окно. Травяные смолкли речи, Призадумались стволы. Запылав, закат расширился, И уносится далече, Исцеляя от увечий, Запах почвы и смолы. Пусть тревоги вековые — Наш сверкающий удел, А кошелки мать-и-мачехи Золотисто-огневые Раскрываются впервые, И впервые мир запел. Снова жгучего прозренья Над землей простерта сень, Каин, Авель — снова мальчику Но в предчувствии боренья Заурядный день творенья Вновь горит, как первый день.

‹1969›

КОСТЕР

Не видел сам, но мне сказали, Что, уведя за косогор, Цыганку старую связали И рядом развели костер. Туман одел передовую И ту песчаную дугу, Где оборотни жгли живую На том, не нашем берегу. А я, покуда мой начальник Направился в политотдел, Пошел к тебе сквозь низкий тальник. Который за ночь поредел. В избе, в больничном отделенье. Черно смотрели образа, И ты в счастливом удивленье Раскрыла длинные, оленьи, С печальным пламенем глаза. Мы шли по тихому Заволжью, И с наступленьем темноты Костер казался грубой ложью, А правдой — только я и ты. Но разве не одной вязанкой Мы, люди, стали с давних пор? Не ты ли той была цыганкой? Не я ль взошел на тот костер? Не на меня ль ложится в мире За все, чем болен он, — вина? Мы оба на чужой квартире, В окне — луна, в окне — война.