Советская поэзия. Том первый

Коллектив авторов

‹1923›

* * *

Подымается месяц мой чистый, подымается, смотрит в окно. Выплывает сквозь ветви, сквозь листья все, что было забыто давно… Поцелуи и крики: «К оружью!» — расцветая, неслись с вышины, где село над болотистой лужей под зарей золотило тыны. На мою на чумазую музу что могу я теперь променять! Возле речки пекли кукурузу и мечтали в боях побывать. Дальше: полные стужи вагоны, только с песней нам было тепло. Дальше: море и ветер соленый, где томленье мое расцвело. Гей, ты, ветер, туман спозаранку, вам мой голос, мой взгляд и привет! И на мне уж синеет познанка, да в кармане лежит партбилет. А теперь я один. И так чисто светит месяц, несущийся в синь и дрожат и качаются листья от его золотистой слезы.

‹1924›

КОМСОМОЛЕЦ

(Баллада)

…Кончился бой… Желто-синие клочья снова над станцией треплют свой

шелк… К пленным, столпившимся молча, сам куренной подошел… Смотрит — огнем прожигает до кости… Хлопцы стоят — побледнели как мел… Пьяная смерть набивается в гости, в  сумрачном блеске наган занемел… — Есть комсомольцы меж вами! Я знаю!.. Каждому пуля поставит печать… — …Стиснуты губы: тоска гробовая. Но продолжают молчать… — Вот так ребята, стройны да красивы! Жалко расстреливать всех! Эй, оглянитесь… и солнце, и нивы… — Смех. — Ну, так пощады не знать и родному! Вас не оплачет пылающий край!.. — Вышел один… и сказал куренному: — Я — комсомолец… Стреляй!..

‹1927›

ВОРОНЕНОК

Был день неясный, как спросонок. Под крик и карканье в листве  упал на землю вороненок, и я поймал его в траве. Забилась пойманная птица с безмолвным ужасом в глазах. Но не могло угомониться, кричало, каркало в ветвях. И детство вспомнилось былое под этот весь переполох, когда заботливой рукою я птицу положил на мох. Глядел безмолвно вороненок, но ужас исчезал в глазах… И я ушел. И стало сонно опять в замолкнувших ветвях.

‹1938›

ДЕКАБРЬ

Все затихло в доме к ночи. На столе стоит вино. Декабря седые очи смотрят в синее окно. Мне глядеть не наглядеться на морозную зарю. Может, хочется погреться, чарку выпить декабрю? Он стучится, в щели дует, бородой к стеклу прильнул. За окно, во мглу седую, я бутылку протянул. И заснеженным, крылатым рукавом взмахнула ночь. Захмелел декабрь косматый и пошел, шатаясь, прочь.

‹1938›

О, ЕСЛИ Б!..

Осенний вечер. Стынут клены. Струится легкий полумрак. Гудок сирены отдаленный и чей-то быстрый, легкий шаг. Минулось… На висках — снежинки Зачем я не сказал: «Постой!» — и счастье в аленькой косынке рассталось навсегда со мной… А небеса — мутней опала, и снова осень, снова мгла… О, если б, если б юность знала и старость мудрая — могла!..

‹1939›

ТЕРРИКОНЫ

И поля, и мосты, и вагоны, и протяжная песня — слышней… Терриконы мои, терриконы, пирамиды донецких степей! Где земля заждалась возрожденья, где лишь дикие травы цвели, неустанным трудом поколенья вас под самое небо взнесли. В ваших недрах, темнея угрюмо, закипала глухая гроза: здесь шахтерские горькие думы, подневольная, злая слеза. Это — в прошлом… А выше, над кручей, словно знамя летя в небеса, наш порыв, боевой и кипучий, наших вольных людей голоса! Мы ступаем вперед непреклонно, и опять они в песне моей, — терриконы мои, терриконы, пирамиды донецких степей. И стоите вы друг подле друга, молчаливая, строгая рать… Малышом собирал я здесь уголь, чтобы — взрослым — напевы сбирать.

‹1947›

ДОНЕТЧИНА МОЯ!

Донетчина моя, твоих ветров дыханье я ощущаю вновь, как прежде, как в былом, когда в лучах зари цветов благоуханье я так любил встречать над голубым Донцом. Я ощущаю мощь порыва трудового и в голосах степей, и в гомоне лесов, и музыку гудков твоих я слышу снова, Донетчина моя, бессменная любовь! Вон шахты вдалеке… Гляжу на них, гляжу я, и песнь рождается, слетает с губ моих. Пускай снега кругом, но в сердце май бушует, чуть вспомню о тебе, и в сердце — новый стих. И снова молод я, и в радужном свеченье весь мир передо мной, и счастьем полон я; я, как струна, звучу, охваченный волненьем, объятый пламенем, Донетчина моя! Полями я иду и знаю: там, под ними, огромный дивный мир таится в глубине, и дышит, и гремит, и звонами своими еще с ребячьих лет так близок, дорог мне! И, как на крыльях, в глубь подземных коридоров мои мечты опять, вплетаясь в лад строки, летят… Летят туда, где в такт шагам шахтеров качаются, плывут, мерцают огоньки. Донетчина моя, отчизна, мать героев, твоих заводов дым как стяг в моих глазах. Ты сделала меня поэтом в гуле боя, чтоб навсегда тебя прославил я в стихах. Донетчина моя, любимая, родная, тебе все чувства я, всю жизнь отдать готов! И снова, как дитя, к тебе я приникаю, чтобы набраться сил для жизни и трудов.

‹1952›

* * *

Юность — друг чернобровый, — все поляны в цвету, я тебя на кленовом все ж догнал на мосту. И невиданным светом ты мне душу зажгла. Хорошо, что ко мне ты в гости с песней пришла.

‹1957›

ИЛЬЯ СЕЛЬВИНСКИЙ

(1899–1968)

К ВОПРОСУ О РУССКОЙ РЕЧИ

Я говорю: «пошел», «бродил», А ты: «пошла», «бродила». И вдруг как будто веяньем крыл Меня осенило! С тех пор прийти в себя не могу… Все правильно, конечно, Но этим «ла» ты на каждом шагу Подчеркивала: «Я — женщина!» Мы, помню, вместе шли тогда До самого вокзала, И

ты без малейшей краски стыда Опять: «пошла», «сказала». Идешь, с наивностью чистоты По-женски все спрягая. И показалось мне, что ты — Как статуя — нагая. Ты лепетала. Рядом шла. Смеялась и дышала. А я… я слышал только: «ла», «Аяла», «ала», «яла»… И я влюбился в глаголы твои, А с ними в косы, плечи! Как вы поймете без любви Всю прелесть русской речи?

‹1920›

ОХОТА НА ТИГРА

1 В рыжем лесу звериный рев: Олень окликает коров, Другой с коронованной головой Отзывается воем на вой — И вот сквозь кусты и через ручьи На поединок летят рогачи. 2 Важенка робко стоит бочком За венценосным быком. Его плечи и грудь покрывает грязь Измазав чалый окрас, И он, оскорбляя соперника басом, Дует в ноздри и водит глазом. 3 И тот выходит, огромный, как лось, Шею вдвое напруживая. До третьих сучьев поразрослось Каменное оружие. Он грезит о ней, о единственной, той! Глаза залиты кровавой мечтой. 4 В такие дни, не чуя ног, Иди в росе по колени, В такие дни бери манок, Таящий голос оленя, И, лад его добросовестно зубря, Воинственной песнью мани изюбря. 5 Так и было. Костром начадив, Засели в кустарнике на ночь Охотник из гольдов, я и начдив, Некто Игорь Иваныч. Мы слушали тьму. Но забрезжил рассвет, А почему-то изюбрей нет. 6 Охотник дунул. (Эс.) Тишина. Дунул еще. Тишина. Без отзыва по лесам неслась Искусственная страсть. Что ж, он оглох, этот каверзный лес-то? Думали — уж не менять ли место. 7 И вдруг вдалеке отозвался рев. (В уши ударила кровь…) Мы снова — он ближе. Он там. Он тут — Прямо на наш редут. Нет сомненья: на дудошный зык Шел великолепный бык. 8 Небо уже голубело вовсю. Было светло в лесу. Трубя по тропам звериных аллей, Сейчас на нас налетит олень… Сидим — не дышим. Наизготовке Три винтовки. 9 И вдруг меж корней — в травяном горизонте Вспыхнула призраком вихря Золотая. Закатная. Усатая, как солнце, Жаркая морда тигра! Полный балдеж во блаженном успеньи — Даже… выстрелить не успели. 10–11 Олени для нас потускнели вмиг. Мы шли по следам напрямик. Пройдя километр, осели в кустах. Час оставались так. Когда ж тишком уползали в ров, Снова слышим изюбревый рев — И мы увидали нашего тигра! В оранжевый за лето выгоря, Расписанный чернью, по золоту сед, Драконом, покинувшим храм, Хребтом повторяя горный хребет, Спускался он по горам. 12 Порой остановится, взглянет грустно, Раздраженно дернет хвостом, И снова его невесомая грузность Движется сопками в небе пустом. Рябясь от ветра, ленивый, как знамя, Он медленно шел на сближение с нами. 13 Это ему от жителей мирных Красные тряпочки меж ветвей, Это его в буддийских кумирнях Славят, как бога: Шан — Жен — Мет — Вэй! Это он, по преданью, огнем дымящий, Был полководцем китайских династий. 14 Громкие галки над ним летали, Как черные ноты рычанья его. Он был пожилым, но не стар летами — Ужель ему падать уже на стерно? Увы — все живое швыряет взапуск Пороховой тигриный запах. 15 Он шел по склону военным шагом, Все плечо выдвигая вперед; Он шел, высматривая по оврагам, Где какой олений народ — И в голубые струны усов Ловко цедил… изюбревый зов. 16 Милый! Умница! Он был охотник: Он применял, как и мы, манок. Рогатые дурни в десятках и сотнях Летели скрестить клинок о клинок, А он, подвывая с картавостью слабой Целился пятизарядной лапой. 17 Как ему, бедному, было тяжко! Как он, должно быть, страдал, рыча: Иметь. Во рту. Призыв. Рогача — И не иметь в клыках его ляжки. Пожалуй, издавши изюбревый зык, Он первое время хватал свой язык. 18 Так, вероятно, китайский монах, Косу свою лаская, как девичью, Стонет… Но гольд вынимает манок. Теперь он суровей, чем давеча. Гольд выдувает возглас оленя, Тигр глянул — и нет умиленья. 19 С минуту насквозь прожигали меня Два золотых огня… Но вскинул винтовку товарищ Игорь, И вот уже мушка села под глаз, Ахнуло эхо! — секунда — и тигр Нехотя повалился в грязь. 20 Но миг — и он снова пред нами как миф, Раскатом нас огромив, И вслед за октавой, глубокой, как Гендель Харкнув на нас горячо, Он ушел в туман. Величавой легендой. С красной лентой. Через плечо.