Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)
Шрифт:
— Сядь, сестра… Кто ты будешь, откуда? Неужто нет у тебя ни родственников, ни родины? Где был дом твой?..
Плечи нищенки вздрогнули, она еще ниже опустила голову. И глуховатый, будто пересохший от жажды голос ее из-под паранджи, помедлив, ответил:
— Дом мой — эта степь, бахши. Постель моя — пески, одеяло — вот это небо над нами, о бахши… Другого не знаю.
— Ты голодна, наверное?
— Голодным среди туркменов не останешься.
— Что привело тебя сюда? Что-то искала ты здесь, сестра?
— Душу, великий мукамчи. Свою потерянную душу…
— Как ты ошибаешься, женщина… не великий я. Только одно я великое знаю — что мы равны перед жизнью. А душу… Нет, ничего я не смогу тебе
— Ничего. Если только позволишь, бахши, я посижу здесь, послушаю тебя…
— Да разве я могу не позволить, сестра?! Я рад тебе, как рад любому слушателю… Садись и слушай.
И зазвенел, запел дутар — и будто раздвинулись тесная кибитка, отдав стены горизонту, и купол свой небу; или, может, это весь мир стал огромной кибиткой, домом человеку и всему живому, и под самым его туйнуком небесным потекла, заструилась как в мареве песня, музыка…
Ты родился на этой священной земле[25],
На прекрасной земле, на злосчастной земле.
Низко склонившись над дутаром и покачиваясь, пел мукамчи о всех, пришедших на эту землю, родством жизни самой, ев счастьем и тоской объединенных — о человеке пел:
И в предутренней мгле неизвестны пути,
Что в грядущие годы придется пройти.
О, явившийся в мир! Может быть это ты
Станешь словом земли, воплощеньем мечты.
До тебя ей пришлось испытать маяту,
Век от века копить суету и тщету.
Если б вовремя ты не явился на свет,
Веткам сада пришлось бы плодить пустоцвет.
До тебя было делом привычным ее
В братских распрях кормить в ковылях воронье.
Ты — бальзам наших душ, наша радость и боль,
И надежда, и вера, и свет, и любовь!
О, рожденные в муках под вечной звездой
Средь надежд и печалей пустыни седой —
Сын, ты ночь на земле помоги превозмочь!
Освети эту землю терпением, дочь!
Так кричи же, младенец, в кромешной ночи,
О любви и надежде народа кричи!
Пел и, подымая голову, видел все разгоравшуюся сквозь темную, как горе, паранджу сияющую двойную звезду — там, где свет глаз преломился в слезах… И эта двойная звезда вела мукамчи из темных перепутьев души человеческой, выводила на простор и сама же была самой лучшей наградой за этот тяжелый и долгий путь…
К ночи ближе, когда праздник продолжался уже на улице селения, нищенка осторожно поднялась и тихо отошла от толпы пирующих. Ее провожали лишь глаза Годжука Мергена. Она шла не быстро, и все отдалялась, отдалялась, пока совсем не растворилась в подступающей темноте пустыни. И никто не знал, кто она и куда шла. И никто об этом не спрашивал.
13
Перебирая палки-оклавы с метками человеческих жизней на них, далеко унесся мыслями старый мукамчи. Из забытья вывел его детский
— Ата, саловмалейкум!..
Старик повернул голову ко входу, пригляделся. Мальчик лет семи робко поглядывал на него, не решаясь пройти дальше.
— Валейкумэссалом, сынок! — Он обрадовался, что появилась, наконец-то, живая душа возле него. Всю жизнь провел он с людьми и не любил даже краткого одиночества — кроме, разве что, случаев, когда складывался, рождался в душе новый мукам. — Что же ты остановился? Проходи и садись, будь гостем, раз пришел. Гость — это дар судьбы, и он не должен стесняться. — И шутливо добавил: — Пусть хозяин суетится, а не гость…
Мальчик учтиво, как его учили, поклонился и прошел в кибитку, сел перед хозяином.
— Кто же ты будешь, сынок? Что-то не помню я тебя средь ребятни аула.
— Мама сказала, ата, что ты меня вспомнишь…
— А кто же твоя мать, кто отец? Откуда вы?
— Мы приехали вчера только… мы будем теперь в вашем ауле жить. Как твое здоровье, ата? Мама мне сказала… Велела мне спросить, можно ли ей с отцом прийти к тебе сегодня?
— Конечно, сынок. Мой порог никому не заказан. Но кто же вы?
— Мы… мы дехкане. А мама сказала, что ты все вспомлишь, если я скажу… — Мальчик поднял глаза к туйнуку, старательно припоминая. — Если я скажу про несье-мукам[26]…
— Несье-мукам?!.. В долг? Кому же это я мог дать песню в долг?.. Ах, вон оно что! А я уж и совсем было забыл про это. Да, был такой Салланчак-мукам, спетый в долг… Так ты, выходит, сын ее?! — Годжук Мерген тихо и счастливо рассмеялся. — Ах, как порадовал ты меня, сынок!.. Ты живешь, мальчик мой, и что мне еще надо?! И у тебя есть братишки, сестренки?
— Да, эта. Целых двое. Но они маленькие еще.
— Целых двое?! — Старый мукамчи сам радовался, как ребенок. — Надо же! Да-а, я спел колыбельную над тобой, когда тебя, сынок, еще и в помине не было… Дай мне хотя бы дотронуться до тебя. Какой ты большой, совсем уж джигитом стал…
И поднял свою немощную руку, ладонью коснулся теплых волос немного растерянного, удивленного и почтительно глядящего на него мальчика…
…Шла по туркменской степи весна, ярким и скоротечным цветением устилая свой путь, свежий, еще не истомленный зноем ветер шумел в нарядных от первой зелени саксаульниках, призывно свистели птицы. А люди работали, торопясь не упустить весну, подготовиться к нелегким испытаниям пета, не менее беспощадного здесь ко всему живому, чем зима. Люди чистили колодец, оберегая воду — защитницу, покровительницу всей здешней жизни. Молодой Нуркули-ученик, всего две недели назад женившийся, спускается на веревке в колодец, чтобы привести в порядок обвалившуюся в одном месте его стену. Опускается на глубину тридцати человеческих ростов, а колодезный мастер Махмуд-усса и его помощники понемногу отпускают веревку. Стены колодца переплетены салемом — толстым саксауловым и иным хворостом; и, кажется, нет им, идущим вглубь, конца… И вдруг там, во тьме, где должны быть вода и дно, рождается и нарастает какой-то зловещий гул, а вместе с ним надсадный скрип стен… Не впервой спускаться Нуркули в глубину, в самое водоносное чрево матери-земли — но впервые слышит он эти неведомые и грозные глубинные звуки. "Махмуд-ага, колодец стонет!.. — кричит он, не сдерживая уже страх свой, вверх, к недостижимо-далекому, кажется теперь, окошку неба, весеннего света… — Он стонет, усса!.." — "Да-да, слышу… мы поднимаем тебя, сынок, — держись!.." Но гул и скрип разрастаются, захватывая все и глуша, будто это сама вселенная скрипит и расшатывается… зловещие струйки песка текут, змеятся, сливаются в тяжелые потоки, рушатся на него, затмевая последний свет, — и с тяжким вздохом, с хрустом и треском сминаемого салема проседает земля и замолкает. Замолкает навек…