Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)
Шрифт:
— Спасибо тебе, — облегченно сказал младший брат. Он никогда не пытался противопоставить свою музыку религии и ему даже в голову не приходило, что его мукамы могут вызвать такое недовольство улама. Каждое дело человеческое идет своим путем, каждому назначено свое, и местные муллы, даже самые глупые и жадные из них, как ни косились, но все же понимали это и вынуждены были терпеть обрядовую славу Салланчак-мукама. И сам он, кого этот странный человек обзывает на весь белый свет совратителем, всю жизнь старался придерживаться законов, по которым жил и живет его народ: и намаз творил, и послеобеденный товир читал. А теперь вот посылают с проклятьями маленького глупого человека… Нет, другое что-то здесь. Непокорностью туркменов недовольны, вот в чем тут дело…
Он
— А ведь верно, брат!.. Не твой мукам им спать не дает; не веревка мешает верблюду, а кол, к которому привязана его веревка… Нам еще не хватает сил, чтобы выгнать гызыл-башей, проклятая рознь мешает, а они бессильны уже… да, не в состоянии даже и дань собрать. Как обожравшиеся падалью шакалы в своем дневном логове, так и они в своей столице залегли. И вся наша надежда, — Караул принизил голос, оглянулся, хотя здесь не могло быть чужих ушей, — на север… Хочу сказать тебе, брат то, что утешит тебя в твоей болезни: срок избавленья близок… Сам знаешь, не раз туркмен садился на коня, не раз ото сна дедовское оружие будил. Но мы слабы, разделены пустыней… не собрать нам пальцы в кулак. А теперь в пути уже посланцы ст нас — туда, в Астрахань… Не с востока для нас солнце взойдет — с севера! Как взошло для многих уже, ты знаешь. Русские не терпят розни и умеют ее убивать… А послы уже в пути, знай это. Но молчаньем дорогу им выстелим, брат…
— Спасибо, — дрогнувшим слабым голосом сказал Годжук Мерген, откидываясь на свое ложе. — Еще раз спасибо тебе. Ты не мог меня лучше утешить… Неужто между кетменем и серпом не будет больше раздора и все посеянное можно будет собрать?!.
— Ну, для этого к ним еще нужно и ружье… Да, я все хотел спросить тебя, цело ли то ружье? Помнишь, подарил я тебе его, чтоб мог ты выбрать себе гуни, младшую жену? Не послушался меня, а зря: теперь бы дети и внуки окружали тебя…
— У меня много детей, еще больше внуков — видишь эти оклавы и метки на них? А ружье цело. Оно там, под кошмой от недобрых глаз… Ты хочешь его взять? Бери, оно мне не нужно.
— Подарки назад не берут, — сказал Караул, доставая из-под кошмы завернутое в тряпки ружье. — А вспомнил я о нем не зря: мне донесли, что с гор на днях спускается сюда со своими негодниками этот башибузук Акназар… Сколько я их наказывал, сколько гонял по ущельям, а они все не унимаются. Видит аллах, всякое наше терпенье кончилось! Еще осенью, отпустив одного из захваченных его негодяев, предупредил я его, что если еще раз совершит он набег, то пусть пощады не ждет… И что же?! Два аула уже разорены, разграблены, сиротам и вдовам утешенья нет… Но я положу этому конец! Я поймаю и повешу его за ноги, и пусть подыхает медленной смертью этот бешеный пес, терзающий свою землю!..
— Но зачем же так… — начал было Годжук, укоризненно и беспомощно глядя на брата, но тот хлестнул плетью по кошме, яростно крикнул:
— Молчи! Не будет пощады ему и его отребью!.. Ведь не утешит твой Салланчак-мукам, сирот не накормит! А этот Акназар, туркмен по крови и змея по бессердечности, не задумается отнять у матери и продать в рабство дитя, изнасиловать девочку… рука у него не дрогнет убить тебя на твоем ложе! Скажут ему, что ты Годжук Мерген, а он засмеется и убьет тебя… — Помолчал, успокаиваясь, гася в глазах ярость. — Мы устраиваем несколько засад, потому что не знаем, где он спустится. И ждать его надо везде, здесь тоже. Потому я и хочу зарядить твое ружье… мало ль что может случиться. Не ты, так другой мужчина аула схватится за него при нужде. А этого негодника я не оставлю жить на земле…
И впервые, может, нечем было Годжуку Мергену ответить своему старшему брату. Молчал мукамчи, как никогда чувствуя свое бессилие, видя беспощадную правоту брата…
Теперь ружье стояло, прислоненное к тяриму[35], и напоминало ему о его бессилии и о жестокости мира. Говорят, что если любой инструмент, будь то дутар, кетмень или серп, не будет использован по своему назначению, то мастер,
Мальчик, радость его нечаянная, ушел, и опять все стихло, лишь слышны были иногда стоны все никак не могущей разродиться женщины — бедняга, измаялась совсем… Мир велик, прекрасен и жесток — как в нем разобраться? Он прожил целую жизнь и уяснил себе только одно: не надо бы делать плохое друг другу. Не надо бы… но как?! Какой струной тронуть сердце жестокого Акназара, жадного Эсен-хана, глупого посланца улама? Он постиг, казалось бы, все мыслимые и немыслимые звучания дутара, он заставил его говорить почти по-человечески, но этой струны в нем не нашел, не знает… Его брат Караул, родная кровь, поймает Акназара, повесит его за ноги и заставит умирать мучительной смертью, а его дутар виновато промолчит об этом, ибо даже не знает, как это выразить, назвать… Справедливостью? Но справедливость в другом: не причинять плохого друг другу. Карой? Но не для того рос тутовник, не для того натягивал эти струны! Сеит-усса, мир его праху; да и как может судить и карать человек человека, если подумать, по какому праву?.. Нет, он не может, оспорить правоту Караула, потому что она неотделима от несправедливости этого мира; но и одобрить это его дутар не в силах — и потому молчит…
И тем не менее музыка живет в этом мире и нужна ему — не меньше нужна, чем кетмень для земли и пастбище для скота. Он уйдет, а она останется и будет звучать всегда, потому что она часть этого мира. Останется в долгих напевах пастуха, в колыбельной матери, в журчанье оживляющей водь! в арыке — с ним и в них. В Нуркули, в радости, ниспосланной аллахом ему, старику. Какие чистые звуки и слова выпевает его чистая душа в наивных, немного неуклюжих пока своих мукамах! Впервые встречает он такого мальчика, такие чуткие пальцы и безошибочное ухо — и когда?!.
И впервые Годжук Мерген почувствовал тоску смерти. Он еще не чувствовал ее по-настоящему, думая об Айпарче, о всех близких и дорогих людях, о предрассветной степи с ее тончайшим холодком, с ее легчайшими облачками, — обо всем, что придется покинуть… Так или иначе, но он готов был к ней, как бывает готов всякий старый человек, уже-таки уставший жить с больным телом, с угасшими мечтами, с повтореньями того, что уж было много-много раз. Но вот вдруг судьба подвела к нему за руку этого мальчика… зачем, чтоб тоскливей было уходить? Ему, старику, ведь не надо много; ему полгода надо, год, чтобы успеть научить мальчика самому главному — чтобы он, глядя на людей, видел сначала их добрую сторону. И чтобы служил этому доброму как самый преданнейший из слуг. Ибо лучше нельзя бороться со злом, как только увеличивая, укрепляя добро. Злом же изгонять зло — это все равно, что бить упрямого нара, такого, какого подарил ему когда-то Майлы-бай: чем больше его бьешь, тем становится он злее…
Стон, громче прежних, вернул Годжука Мергена назад, на свое последнее ложе, — стон, перешедший в крик: "О-о, я умру… умру сейчас!.." Да что же это такое, в каком-то уже смятении думал он, неужели ничем нельзя помочь ей, бедной?! Там Айпарча, опытнейшая из повитух, там женщины, сами рожавшие не раз, неужели не найдут, чем помочь? А он, Годжук Мерген — что может сделать он? Видно, ничего, кроме своего бренчания на деревяшке… Или… или, может, существует такой большой, людям неведомый закон, что дитя, новый человек не может родиться, пока ему не освободит место на земле старый, израсходованный, изживший себя? И, может, это он, Годжук Мерген, своим затянувшимся существованьем на этой убогой постели мешает тому маленькому человеку явиться на свет?.. Страшно, если это так. Страшно, но нужно. И ты согласился бы сейчас уйти, чтобы освободить, отдать свое место на земле?.. Вопрос был непосильный еще и потому, что никто ему его не задавал, отвечать было некому и сил на его разрешение поэтому в нем самом не было…