Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог (1968-1969)
Шрифт:
Я побежал в конюшню. Не надевая на Йылдырыма ни седла, ни уздечки, отвязал и вскочил на него. Видимо, конь понял, что я спешу по важному делу. Пулей помчался вперед. Грива Йылдырыма уже подросла на целый вершок и мне было удобно держаться за нее. В лицо мне бьет холодный ветерок осенней ночи и я дрожу всем телом.
Подлетев на Йылдырыме к краю поля, я сразу же понял, что чернеющая возле дороги машина это "Победа" Койли, а другая грузовая. Она стояла прямо у края огорода. Я подъехал ближе. Так и есть — грузовик. Вокруг не было ни души. Видимо услышав цокот копыт, быстренько спрятались.
Сидя на Йылдырыме, я посмотрел
— Койли, не прячься. Бери своих дружков и выходи. Все равно попались.
Никто не отозвался и не показался. Я слез с коня и обошел огород слева. В темноте белели крупные дыни. И вдруг рядом с собой я услышал какой-то шорох. Я не мог определить, с какой стороны он доносился. И в этот момент мне на голову обрушилось что-то тяжелое. Наверное ударили не железом, а скорее всего кулаком, тяжелым, как кувалда. Во мне словно все оборвалось. Голова закружилась и в глазах стало совсем темно. Но я повернулся и, изо всех сил стараясь не упасть, пытался разглядеть лицо человека, который меня ударил. Но новый удар сбил меня с ног, и я растянулся на земле. Теряя сознание, я почувствовал, как обожгло живот. Видимо, ударили ногой, после этого я провалился в липкую темноту.
Сколько я пролежал без сознания, не знаю. Ржанье Йылдырыма разбудило меня. Я чуть приоткрыл глаза и посмотрел вверх. Рассвет только занимался и в первый момент я не мог вспомнить, где я лежу и зачем я здесь. И вдруг я вспомнил все, что со мной случилось. Хотел быстро подняться на ноги, но голова была тяжелой, как камень, и все тело разбито. Ни грузовой машины, ни "Победы" Койли уже не было. А сорванные ворами дыни лежали на том же месте в куче. Видимо, от испуга они так растерялись, что не смогли увезти их. Боль понемногу отступала и я попытался приподнять голову. Фыркая, ко мне подошел Йылдырым. Обнюхал руки. "Друг мой верный", сказал я и прижался щекой к его лбу. Попытался сесть на него, но удалось мне это с трудом. В животе болело, а голова просто раскалывалась.
Когда я приехал к Алтыхан-ага, он только что поднялся и умывался на улице. При виде меня его глаза стали круглыми.
— Якшимурад, сынок, что это такое с тобой. Что случилось?
— Случилось, Алтыхан-ага, — ответил я и буквально сполз с Йылдырыма. Я подробно рассказал ему о том, что произошло вчерашней ночью, о Койли, о том, что несколько дней подряд я наблюдал за ним. От возмущения щеки Алтыхан-ага задергались, он заскрипел зубами и крепко сжал кулаки.
— Ах, ты подлец из подлецов. Я ждал от тебя какой-либо подлости. И вот случилось.
— Алтыхан-ага, теперь Койли не признается ни в том, что он приезжал воровать дыни, ни кто были его товарищи, — сказал я. Эта мысль мучила меня с тех самых пор, как очнулся.
— За это будь совершенно спокоен. Его так заставят разговориться, что он расскажет все, что и раньше делал. Я сейчас поеду в село на машине кого-нибудь из ребят, а ты, сынок, иди домой и хорошенько отдохни. На работу можешь выйти во второй половине дня. У тебя нигде ничего не болит?
Мне было стыдно признаться, что у меня все болит.
— Нет, — ответил я и покачал головой.
Оставил коня и пошел домой. "Эй, парень, где ты был утром?" — спросила меня Гульшен. "Прогуливал Йылдырыма", — ответил я, ничего не сказав о своих ночных приключениях, потому что
Хоть боль в теле здорово беспокоила меня, но дома я не остался. Вместе с Гульшен вышел на работу.
К вечеру Алтыхан-ага вернулся из села. Настроение у него было хорошее.
— Ну, Якшимурад, сколько Койли-хан ни вилял хвостом, ему все равно пришлось признать свою вину и назвать двух своих дружков. Они, оказывается, из города, и давно знают друг друга. Теперь все трое понесут наказание.
Мне почему-то вспомнились дети Койли.
— Алтыхан-ага, а как же дети Койли?
— Эх, вот этих самых сирот и жалко стало. Иначе бы надо упрятать Койли в тюрьму. Во всяком случае, он теперь ни ногой в Чагели. Здесь для таких, как он не место. — Алтыхан-ага сделал паузу и посмотрел на меня, улыбнулся. — Да и Курбанберды-ага, и работники милиции выражают тебе благодарность, сынок…
Последние слова Алтыхан-ага мне показались лишними. Ведь я не сделал ничего особенного…
8
Погода начала портиться, и у нас забот прибавилось. Нужно было до морозов постараться убрать урожай оставшихся овощей, дынь и арбузов. До сих пор погода нам помогала, но дальше уже нельзя было сидеть спокойно. В любое время могли начаться ранние заморозки. И мы всей бригадой убирали урожай, стараясь из всех сил. Часть кустов укрывали хворостом и колючкой. Это на всякий случай, потому что под хворостом и колючкой мороз не сразу доберется до дынь и не погубит их.
Вдоль арыка росло много бурьяна и колючки. Мы с Гульшен увозили отсюда нагруженную доверху тележку с хворостом, чтобы укрывать кусты. Вот и сегодня, когда солнце поднялось на высоту птичьего полета, мы поехали туда. Только мы начали собирать хворост, как показалась "Волга" с шашечками на дверцах. Гульшен, приставив к глазам руку, пристально посмотрела в сторону подъезжающего такси и сказала:
— Якши, такси едет к нам. Хорошо, если ничего не случилось.
Такси подъехало и остановилось. Из него вышел человек в серой кепке и кожаной куртке. Постояв у открытой дверцы машины, он направился к нам. Его лицо показалось мне знакомым, но где я его видел. Стоявшая рядом Гульшен ойкнула, и я сразу вспомнил этого человека. Это был ее муж. Сердце у меня в груди стучало так, что кроме него я ничего не слышал.
Подойдя ближе, он остановился напротив нас. На его лице было жалкое подобие улыбки:
— Гульшен!
Закрыв руками рот, Гульшен стояла, словно каменная, и молчала.
— Гульшен!.. Гульшен-джан, я вернулся.
— Вижу, — тихо сказала она.
— Тогда почему ты так стоишь? Подойди же, поздороваемся.
Он расставил руки и хотел обнять Гульшен. Но она быстро отстранилась и словно ужаленная крикнула во весь голос:
— Отойди!
От ее крика я пришел в себя и, став рядом с Гульшен, взял ее за руку.
— Почему мне надо отойти, Гульшен-джан?! Я только и думал о тебе, все время мечтал о том, как приеду и увижу тебя, а ты даже поздороваться не хочешь. — Он опустил голову и смотрел под ноги. — Правда, я очень виноват перед тобой, но ты меня не осуждай, Гульшен. Больше чем я сам себя наказал, меня никто не накажет. Утром я был у твоих родителей. Они простили меня, без их прощения я не посмел бы приехать к тебе.