Советские художественные фильмы. Аннотированный каталог. Том 2. Звуковые фильмы (1930-1957)
Шрифт:
Эмин-ага заметил это, хотел что-то сказать, но не сказал, лишь вздохнул. А Хурму прямо затрясло от злости, побелела вся. Она сдержалась, не стала выяснять отношений при свекре. Но, выбрав подходящую минуту, пошла к Карагыз, твердо решив, что больше так продолжаться не может — пора поставить на место зарвавшуюся злючку.
Карагыз причесывалась перед зеркалом. Скользнула равнодушным взглядом по Хурме, как на пустое место глянула, и вновь с нарочитой тщательностью занялась своим делом. Умела она задеть не только словом, но и взглядом. Иногда в нем была откровенная
Она остановилась за спиной Карагыз и, глядя в ее отраженное зеркалом лицо, вся напряженная, словно струна дутара, сказала:
— Слушай, что все это значит? Объясни… пожалуйста!
Карагыз удосужилась наконец-таки встретить взгляд невестки в зеркале. Потом повернулась, глядя круглыми наивными глазами. В голосе ее было хорошо разыгранное удивление.
— Невестушка! Извини! Замечталась, задумалась, не заметила, как ты вошла. Присаживайся, вот стул. А хочешь, прямо на кровать садись. Чаю выпьем?
Все это было притворством. И Хурма не клюнула на него. Лишь отступила на шаг, потому что неловко было, стоя вплотную, смотреть сверху вниз на золовку, и не подумавшую подняться с пуфика.
— Так чем же я обязана? — Голос Карагыз стал суше. — Что я должна тебе объяснить?
— Свое поведение!
— Ого! Ни отцу, ни мужу отчетов не давала! Сильна ты, девушка! Любопытно, однако, что именно тебя интересует?
— Все интересует! — с вызовом сказала Хурма. — Почему ты насмехаешься, почему унижаешь меня? Я заразная какая-нибудь, что ты посуду после моих рук перемываешь?
— Вот оно в чем дело, — «догадалась» Карагыз и засмеялась. — Напрасно, невестушка, из мухи верблюда лепишь. Отец привык, чтобы подавала ему только я, — вот и все.
Карагыз говорила неправду, и Хурма знала, что это неправда, но на минуту поверила, потому что живо вспомнился Серхен-ага, который так любил принимать чайник из рук дочери, и ей безумно захотелось сейчас же, немедленно очутиться в родном доме, увидеть добрые, любящие отцовские глаза, подать ему чайник. Она даже задохнулась немножко, представив, насколько это было бы приятно.
— Ладно, — согласилась она, — пусть это будет правдой. Но почему ты вообще относишься ко мне так, словно я тебе дорогу перешла или кусок изо рта вынула?
Глаза Карагыз хищно сузились, но улыбка не покинула губ.
— Глупости говоришь, девушка. Иди лучше спать ложись, чем выдумывать. Новая подушка всегда колется, потому что перо из нее лезет. Терпи, пока обомнется.
А что, подумалось Хурме, может, так оно и есть. Села за чужой стол и рот разинула; кидайте в него халву! Избаловали меня дома вниманием, а тут — другие люди, другая жизнь…
Она чуточку кривила душой. Никто ее чрезмерно вниманием не баловал, кроме разве что Серхена-ага. И не за чужой стол она уселась, за мужнин стол. И при любой «другой» жизни доброжелательность остается доброжелательностью, душевность — душевностью. Но очень уж хотелось
Появилась надежда, что «все образуется». В сдержанности стариков Хурма стала видеть не черствость, а душевную деликатность. В насмешливости и других странностях золовки — живость характера, доходящую иной раз до эксцентричности.
С мужем было сложнее. Она до замужества сама толком не знала, что ждала от интимной близости, и все же, если судить по отношениям с Аннали, по его словам и намекам, ожидать можно было большего, нежели давал Нурмурад. Правда, он нередко бывал оживлен, весел, не забывал о подарках, пытался развлекать молодую жену как умел, даже в театр водил раза два-три. Но порой на него накатывала хандра. Ссылки на всякие производственные неурядицы звучали неубедительно, и Хурма терялась в догадках, замечая отсутствующий, обращенный внутрь взгляд мужа.
Упрекнуть его в черствости, в грубости она не могла, Он обращался с ней бережно. Слишком бережно. Словно взял на подержание вещь, которую надлежит вернуть хозяину в наибольшей сохранности. Хурму это и обижало и злило: «Какого черта ты брал меня в жены, если мыслями витаешь неизвестно где!» — негодовала она.
И ни разу не пришло ей в голову, что не взял бы, ответь она отказом. Что не в нем, а в ней самой скрыта причина, по которой личная жизнь складывается так серо и неуютно. Невдомек ей было спрашивать вину с самой себя. И лишь тогда глаза приоткрылись, когда у Карагыз, оставившей ее на время в покое, вырвалось как-то: «Эх, навредила ты, девушка, крепко и мне и Нурмураду…»
Хурма была буквально ошеломлена этой новостью: «Вали с больной головы на здоровую!.. Чем я навредила?» — «Он на другой жениться хотел». — «Кто же виноват, что он на мне женился?» — «Я виновата!» Последние слова Карагыз прозвучали не издевкой, а подлинной горечью. Она действительно считала себя основной причиной того, что в доме появилась эта пышнотелая и самоуверенная каракалинка, и в доме словно покойник поселился, не дом стал, а кладбище. При всей своей вздорности, Карагыз любила брата. Считая, что своим эгоизмом обездолила его, она сделала вторую глупость — в резкой и окончательной форме вдруг отказала Алмазу. Теперь она мучилась вдвойне и, не снимая вины с себя, срывала зло на Хурме. Плохо было ей, плохо — Нурмураду, даже отец, похоже, стал подумывать, что зря поторопились, даже чужачке этой, каракалинке, не сладко было!..
Как маленький камень рождает большую лавину, так несколько слов, сорвавшихся с языка Карагыз, заставили Хурму много думать, заново переживать все, что случилось за последние месяцы, взглянуть на цепочку событий с иной точки зрения. Ее рассудительность была глухой стеной, дамбой, за которой можно отсидеться от камнепада лавины. И если на первых порах она пыталась выгородить себя, то не потому, что хитрила, а потому, что искренне верила в свою правоту. Но постепенно нить горестных и трезвых раздумий привела ее к единственно верному выводу: никакие, даже самые прекрасные расчеты не могут заменить самого крошечного влечения души, Нет любви — нет счастья.