Советские каторжанки

Одолинская Нина Фоминична

В камере было темно, маленькое оконце занесло снегом, под потолком висела тусклая лампочка. Черные прокопченные стены и потолок словно гасили лучи света, и лампочка казалась желтой точкой. На грязном полу лежало несколько матрацев. Воняло парашей. На матрацах полулежала взлохмаченная блондинка, едва различимая во мраке. Когда за мной захлопнулась дверь и лязгнул засов, она приподнялась и низким голосом протянула:

— Давай, заходи, ... твою мать, не стесняйся, тут все свои! Тебя за что? Как звать?

— Нина. А тебя?

—

Лидка. Ну давай, рассказывай!

Лидка громко смеялась над моей историей, добродушно крыла меня матом, а потом, пересыпая речь нецензурщиной, рассказала о себе. С чего начался ее конфликт с начальством, я так и не поняла, но Лидка начальника обматерила (она со смаком повторила, в каких выражениях высказала свое мнение о нем). За это он ответил ей тем же и засадил на семь суток в ШИЗО. Она сидит второй день, получает триста грамм хлеба, а сидеть еще надо пять суток. Хочется жрать, а они, эти ..., надзирательницы, не дают, мать их так!

Обменявшись информацией, мы залегли рядом на матрацах и обе уснули. Лидка — чтобы есть не хотелось, а я — от накопившейся за последние месяцы усталости. Говорить было не о чем, да и не хотелось.

Вечером вынесли парашу уже в темноте, при свете фонаря, вылили в снег на заднем дворике барака. Лидка оглянулась — никто за нами не наблюдал — и мечтательно сказала:

— Вот если бы кто пожрать принес... Но никто, конечно, не появился. Вернувшись в камеру, я подумала уже вслух:

— А можно было бы, запросто. Вот меня через три дня выпустят, принесу.

— Правда?! Принесешь? Я тебя вовек не забуду! Свободы не видать! Падла буду, отблагодарю!

— Брось, — лениво ответила я. — Не клянись, ни к чему это. Мне от тебя ничего не надо. Сумею — значит, принесу. Если в трудный момент камнем не кинешь — хорошо. А благодарность твоя мне не нужна. Давай спать. Быстрее утро настанет и пайку принесут.

Утром сжевали пайку черного хлеба, запивая холодной водой из кружки. Воды тоже полагалось не более одной кружки. Умываться не выводили. Не положено. К вони деревянной параши постепенно притерпелись. Пытались разговаривать, но интересы и понятия были у нас настолько разные, что разговора не получалось. Больше спали, заглушая голод.

В темноте камеры я так и не разглядела Лидку. Заметила только, что волосы у нее светлые, нечесаные, висят беспорядочными лохмами. Расчески не было, и к вечеру я стала такой же лохматой.

Ночью пахло дымом — ночная дневальная топила печку. В конце вторых томительных суток принесли котелок баланды, Лидка поела и повеселела. Я получу свою порцию горячей пищи только через день, когда будут выпускать. Такой режим в штрафном изоляторе-карцере: положено 500 граммов хлеба, кружка воды, а на третий день — порция горячей пищи.

После ужина нам вдруг велели одеться, обуться и вывели из камеры. Оказывается, у всех снимали отпечатки пальцев для личного дела. Надзирательница провела по

центральной лагерной дорожке. Мы обе вдыхали с радостью свежий воздух, а снег под валенками хрупал ледышками после дневной оттепели. Надзирательница завела нас в клуб, мы прошли через зрительный зал в каморку за сценой, где печатали пальцы.

А на сцене стояли шеренгой девчата, и Татьяна Михайловна ими дирижировала (она после работы все-таки руководила хором). Увидела нас, чумазых и лохматых, и тоненьким голоском запричитала:

— Ох вы мои бедненькие! За что вас? Нина, что это с тобой?

Я на ходу махнула рукой:

— Потом выйду и все расскажу. Послезавтра выйду.

Надзирательница прикрикнула:

— Разговаривать не положено!

И мы умолкли. Но за кулисами у меня в горле возник колючий комок, стало больно глотать, а в глазах сделалось мокро. Я хлюпнула было носом, но сдержалась.

«Надо же, раскисла. Никакая я не бедненькая. Подумаешь, в первый раз, что ли? Или в последний?!» — сердито думала про себя.

Тут же в светлой комнате мы глянули друг на друга: обе были черноволосые, закопченные и лохматые. Лидка засмеялась, я за ней. Вид у нас был тот еще...

Потом, идя обратно, я думала обо всем этом и решила, что нельзя человеку в беде говорить жалостливые слова. Надо обязательно отругать или рассмешить, чтобы он не раскисал. Так впредь и буду делать.

Вечером, когда мы выносили парашу, я оглянулась вокруг и сказала Лидке:

— Вот столб видишь? Будешь без меня выносить парашу — подойдешь к столбу и с этой стороны, где тень от фонаря, разгребешь снег. Я сюда передачу закопаю. Но смотри, чтобы тебя не засекли.

Когда выпустили, я вышла не прощаясь. А вечером отрезала полпайки, положила ломтик сала из посылки, горсть сухофруктов и пару конфет, завернула все это в тряпицу и занесла под столб. Меня никто не видел. Утром проверила: передачу забрали.

Через пару дней в зоне ИТЛ встретила Лидку и спросила:

— Ну как?

— Ой, слушай, ты, твою мать! Молодец! Падло буду, молодец! Свободы не видать, отблагодарю!

Я спешила к воротам на развод, и слушать ее было некогда. Лидка, отмытая, хорошо одетая, шла сначала рядом, но потом отстала, еще раз поклявшись, что отблагодарит.

В конце мая растаяли городские, черные от копоти сугробы. В тундре еще белел снег, но и там он быстро таял, уступая место черным проталинам. Шли дожди. И однажды случилось так, что я опоздала на развод. Зная, что придется целый день мокнуть, вернулась, чтобы снять шерстяные носки и вместо них намотать портянки. До вахты бежала бегом, но колонна уже ушла на песчаный карьер. За невыход на работу полагалось наказание. Нарядчица написала бумагу — акт о невыходе. Надзирательница увела меня в БУР — барак усиленного режима. Там я написала объяснительную и была приговорена к неделе в БУРе с выводом на работу.