Советские каторжанки
Шрифт:
Я легла ничком между рельсами, раскинув руки, и прижалась лицом к утоптанному снегу, пахнувшему мазутом. В горле застрял ком, крупные горячие слезы сами катились из глаз. Потом встала, отряхнулась и пошла дольше.
На рассвете я вошла в город по линии узкоколейки. Было воскресенье, рядом с линией раскинулся базарчик, шумный и пестрый. Люди ходили взад-вперед, держа на руках вещи, обувь, зазывно и громко объявляли свой товар. Хотелось есть — горбушку, замерзшую в кармане бушлата, я уже сгрызла. Денег не было.
На меня никто не обращал взимания, но я шла, боясь оглянуться.
Дом такой нашелся — по запаху известкового штукатурного раствора. Если дом внутри штукатурят, значит, там должно быть отопление, подумалось мне. И я вошла в черный проем парадного бревенчатой двухэтажки. Поднялась по деревянной лестнице на второй этаж, подергала двери. Одна из них поддалась. Из открывшейся комнаты меня обдало теплом. Я вошла, нащупала у окна горячий радиатор. Под ногами загремело ведро, я перевернула его и села, сняла промерзшие валенки и положила их сушиться. Привалилась спиной к радиатору, вытянув ноги, и ощутила огромную усталость от всего пережитого за день, от пройденного пути, от бессчетных перевезенных тачек и перелопаченной тяжелой земли.
Очень хотелось есть. И охватило тупое безразличие: будь что будет! Поэтому, когда скрипнула дверь и в комнату шагнули две черные фигуры, я даже не испугалась. Просто подумала: хорошо бы попросить у них хлеба. Голод был сильнее страха.
Однако я молчала, затаившись у радиатора, и ждала, что будет дальше.
— Здесь кто-то есть! — сказал один, пониже ростом. — Эй, кто тут?
—Я...
Парень зажег спичку.
— О! Баба! Ты что тут делаешь?
— Греюсь. Замерзла...
Мне трудно было говорить. После дня на морозе казалось, что язык еще не отогрелся и плохо ворочается во рту.
— Давай неси свет, — басом сказал тот, что повыше.
— Сейчас! — ответил второй и мгновенно исчез за дверью. Он появился с керосиновой лампой в руках. Поправил стекло, поискал, куда бы ее пристроить, и осторожно поставил на подоконник. В тусклом свете обозначился заляпанный раствором пол, посреди валялся длинный деревянный ящик.
Длинный сел верхом на ящик. В упор разглядывая меня, спросил:
— Жрать хочешь?
— Ага, — промычала я безучастно.
Длинный сделал неуловимый жест в сторону маленького, и тот мигом исчез. Появился опять уже с кружкой чая и горбушкой черного хлеба.
— Ешь давай, грейся. Белый кончился, один черный остался, — пошутил он.
— Да ладно, спасибо, — ответила я, не поняв шутки. Пила, обжигаясь, из алюминиевой кружки горьковатый крепкий чай, пахнувший почему-то березовым веником, и откусывала крупные куски хлеба. Парни, сидевшие напротив на ящике, переглядывались. Потом длинный спросил:
— А ты чего здесь делаешь?
И я выдала им заранее продуманную легенду о том, что освободилась в Дудинке, приехала в Норильск найти своего дружка, которого увезли недавно этапом, но у меня вытащили из кармана деньги и документы. Вот и пошла искать ночлег. Ну а там я работала на стройке и знаю, что в домах, где штукатурят, должно быть тепло.
Мне не приходило в голову, что я не похожа на освободившуюся «бытовичку». Те одеты иначе, лучше. Казалось, что мне верят, и я самозабвенно врала, получив заряд бодрости от крепкого чая.
— Ладно, — сказал длинный, — ночуй. На вот тебе ящик, пристраивайся, а то и на полу можно, только надо подмести.
— Я на ящике. Спасибо, ребята.
Они исчезли вместе с лампой. В комнате стало темно и тихо. Я сняла бушлат, постелила его на ящик, прилегла, поджав колени, на бок, спиной к радиатору, и задремала.
Проснулась от света. Открыла глаза. Сквозь темноту белеют двое в полушубках. Один светит мне в лицо фонариком и спрашивает кого-то:
— Это та самая?
— Да, это она, — отвечает знакомый бас из темноты. Человек с фонариком тронул меня за плечо и сказал:
— Одевайтесь, пойдем с нами.
Я покорно оделась.
Долго шли по тесной улице. Зашли в дом. В темноватой комнате у стола, освещенного настольной лампой, сидел офицер. Люди в полушубках откозыряли, доложили и ушли. Офицер велел подойти, молча осмотрел с головы до ног при свете своей лампы и спросил:
— Фамилия? Имя? Отчество?
Я назвала заранее придуманное имя, потом повторила свою легенду, нутром чувствуя, что тот ни одному моему слову не верит, хоть и пишет что-то на бумаге.
Потом офицер поднял на меня тяжелый взгляд и сказал:
— Ну чего врешь-то? Из какого лагеря?
— Ни из какого, я из Дудинки приехала.
— Врешь! Говори правду!
— Не вру! — упрямо твердила я.
— Ты будешь говорить правду?
— Так я же не вру!
Офицер нажал кнопку под крышкой стола, и в дверях появился солдат.
— А ну сними с нее бушлат!
Солдат, дернув за воротник, резко стащил с меня ватный бушлат.
— Говори, откуда сбежала! Офицер начал злиться. Я молчала.
— Сейчас ты у меня заговоришь! Не такие признавались! Он вытащил из ящика черную резиновую палку и сказал:
— Видишь? Тебе надо, чтобы тебя били? Признавайся!
Я молчала.
Офицер передал палку солдату. Солдат замахнулся и ударил. Я повернулась к нему спиной, чтоб не так было больно. Солдат бил еще и еще. Офицер сделал знак, удары прекратились, и снова озлобленно загремел:
— Ишь упрямая! Все равно ты у меня заговоришь! ...твою мать! Зазвонил телефон.
— Слушаю, Никифоров... А, да, конечно. Да вот сидит у меня какая-то. Может, та самая? Не признается, молчит. Ничего, добьемся, заговорит. Ну давай, пока!.. — И мне: — Так, значит, со сто второго? Как ушла?
Я молчала. Не хотела выдавать того солдатика, что прозевал на посту, и не хотела закрыть для себя эту возможность, этот удачный вариант побега (может, еще раз пригодятся такие же обстоятельства — мало ли что случается в жизни?). Меня били долго и упорно, но я, сжав зубы, не отвечала на вопросы. Отвернувшись к стенке, слышала, как офицер позвонил куда-то и спросил: