Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

104. «Как Парис в старину…»

Как Парис в старину, ухожу за своей Еленой… Осень бродит по скверам, по надеждам моим, по пескам… На четыре простора, на четыре размаха вселенная! За четыре шага от меня неотступная бродит тоска. Так стою, невысокий, посредине громадной арены, как платок от волнения, смял подступившую жуть… Осень. Холодно. Ухожу за своею Еленой. Как Парис в старину, за своею бедой ухожу… Ноябрь 1936 ^{104}

105. «Ночь пройдет по улицам…»

Ночь пройдет по улицам До нездешних улиц. Как она сутулится — Кофточка на стуле. Стали тени прочными, Сжали, окружая. Спишь, моя нарочная, Спишь, моя чужая. Полночь ветер мимо вел, Тишью запорошенный, Спишь, моя любимая, Спишь, моя хорошая. Можно сердце выложить. На!

Чтоб стужу плавило! Не было! Было же! Не взяла — оставила. Дым плывет по комнате, Гарью темень полнит. Полночь спросит: «Помните?» Что ж, скажу, запомнил! Все запомнил накрепко, Только зубы хрустнули. В ванной, что ли, каплет так… Тихо как, грустно как… Грустным быть и гордым? Боль менять на удаль? Ночь идет по городу, Длинная, трудная. 1936 ^{105}

106. Поэту

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя… Н. Гумилев

Эта ночь раскидала огни, Неожиданная, как беда. Так ли падает птица вниз, Крылья острые раскидав? Эта полночь сведет с ума, Перепутает дни — и прочь. Из Норвегии шел туман. Злая ночь. Балтийская ночь. Ты лежал на сыром песке, Как надежду обняв песок. То ль рубин горит на виске, То ль рябиной зацвел висок. Ах, на сколько тревожных лет Горечь эту я сберегу! Злою ночью лежал поэт На пустом, как тоска, берегу. Ночью встанешь. И вновь и вновь Запеваешь песенку ту же: «Ах ты ночь, ты моя любовь, Что ты злою бедою кружишь? Есть на свете город Каир, Он ночами мне часто снится, Как стихи прямые твои, Как косые ее ресницы». Но, хрипя, отвечает тень: «Прекрати. Перестань. Не надо. В мире ночь. В мире будет день. И весна — за снега награда. Мир огромен. Снега косы, Людям — слово, а травам — шелест. Сын ты этой земли иль не сын? Сын ты этой земле иль пришелец? Выходи. Колобродь. Атамань. Травы дрогнут. Дороги заждались вождя…» «…Но ты слишком долго вдыхал тяжелый туман. Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя». 14 марта 1937 ^{106}

107. О пошлости

У каждой ночи привкус новый, Но так же вдребезги храпят И спят, откушав, Ивановы, В белье, как в пошлости, до пят. А я один. Живи в пустыне. Иди, главы не нагибай, Когда бараньим салом стынет Их храп протяжный на губах. Куда идти, куда мне деться! От клизм, от пошлости, от сна! Так выручай, простое детство И лермонтовская сосна. И не уйти. Меня за локоть Хватает мир их, и, рыгнув, Он хвалит Александра Блока, Мизинец тонко отогнув. Я бью наотмашь, и мгновенно Он внешне переменит суть, Он станет девушкой надменной, Пенснишки тронет на носу. И голосом, где плещет клизма, Пенснишки вскинув, как ружье, Он мне припишет десять «измов» И сорок «выпадов» пришьет. Я рассмеюсь, я эту рожу Узнаю всюду и всегда, Но скажет милая: «Быть может», И друг мне руку не подаст, И будет утро… На рассвете Мне скажет Александр Блок: «Иди, поэт, ищи по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок». Иди, доказывай алиби, Алиби сердца, или вот — Вполне достаточный калибр Мелкокалиберки «франкот». 22 октября 1937 ^{107}

108. Вступление к поэме «Щорс»

Я открываю окна в полночь. И, полнясь древней синевой И четкостью граненой полнясь, Ночь проплывает предо мной. Она плывет к своим причалам, Тиха, как спрятанный заряд, Туда, где флаги раскачала Неповторимая заря. Я слушаю далекий грохот, Подпочвенный, неясный гуд, Там поднимается эпоха, И я патроны берегу. Я крепко берегу их к бою. Так дай мне мужество в боях. Ведь если бой, то я с тобою, Эпоха громкая моя. Я дни, отплавленные в строки, Твоим началам отдаю, Когда ты шла, ломая сроки, С винтовкою на белый юг. Я снова отдаю их прозе, Как потрясающие те — В несокрушающих морозах И в сокрушающей мечте. Как те, что по дороге ржавой, В крови, во вшах, в тоске утрат, Вели к оскаленной Варшаве Полки, одетые в ветра. Прости ж мне фрондерства замашку, И всё, что спутал я, прости! Ведь всё равно дороги наши Пустым словам не развести. Так пусть же в

горечь и в награду Потомки скажут про меня: «Он жил. Он думал. Часто падал. Но веку он не изменял». 23 октября 1937 ^{108}

109. Бригантина (Песня)

Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… Капитан, обветренный, как скалы, Вышел в море, не дождавшись нас. На прощанье подымай бокалы Золотого терпкого вина. Пьем за яростных, за непохожих, За презревших грошевой уют. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют. Так прощаемся мы с серебристою, Самою заветною мечтой, Флибустьеры и авантюристы По крови, упругой и густой. И в беде, и в радости, и в горе Только чуточку прищурь глаза — В флибустьерском, в дальнем море Бригантина подымает паруса. Вьется по ветру веселый Роджер, Люди Флинта песенку поют, И, звеня бокалами, мы тоже Запеваем песенку свою. Надоело говорить и спорить, И любить усталые глаза… В флибустьерском дальнем море Бригантина подымает паруса… 1937 ^{109}

110. «Тебе опять совсем не надо…»

Тебе опять совсем не надо Ни слов, ни дружбы. Ты одна. Шесть сотен верст до Ленинграда Заснежены, как тишина. А я пишу стихи, которым Увидеть свет не суждено. И бьют косым крылом просторы В мое обычное окно. И, чуть прищурившись, я слышу, Как каплет с крыш. Я слышу, как, Шурша, как шелк, спешат по крышам Старинной выковки века, Как на распахнутом рассвете Ты слезы вытерла с лица. Так мир устроен — дым и ветер, Размах и ясность до конца. 1937 ^{110}

111. Звезда

Светлая моя звезда. Боль моя старинная. Гарь приносят поезда Дальнюю, полынную. От чужих твоих степей, Где теперь начало Всех начал моих и дней И тоски причалы. Сколько писем нес сентябрь, Сколько ярких писем… Ладно — раньше, но хотя б Сейчас поторопиться. В поле темень, в поле жуть — Осень над Россией. Поднимаюсь. Подхожу К окнам темно-синим. Темень. Глухо. Темень. Тишь. Старая тревога. Научи меня нести Мужество в дороге. Научи меня всегда Цель видать сквозь дали. Утоли, моя звезда, Все мои печали. Темень. Глухо. Поезда Гарь несут полынную. Родина моя. Звезда. Боль моя старинная. 1937 ^{111}

112. Последнее

Не надо. Уходи. Не больно. А сердце… Сердце — ерунда. И не такой. Простой и вольной, Большой запомню навсегда. И не тебя, совсем не эту Любил. И верил и сказал Совсем не этой. Где на свете Та, для которой я писал? И пусть другой на «Гере» якорь Подняв, опустит в глубину. Во сне приснишься — буду плакать, Проснусь — опомнюсь, улыбнусь. А если вновь потянет дымом И трубы грозы пропоют, Прочту стихи. Прощусь с любимой. Пойду в Испанию мою. И если пулей годы срежет, Мне будет умирать смелей За хлеб, за счастье и за нежность, За нежность девушки моей. 1937 ^{112}

113. Состав

Он нарастал неясным гудом, Почти догадкой. И томил Тревожным ожиданьем чуда И скорой гибелью светил. Он рос. И в ярости и в грохоте Врезалася в версту верста, Когда гудка протяжным ногтем Он перестук перелистал. И на мгновенье тишиною, Как зной, сквозною пронизав Простор, он силою иною Ударил в уши и глаза И грянул. Громом и лавиной Он рушил сердце, как дубы. Гроза, грозя в глаза, что дина — Митом! Рванет. И время на дыбы. В поля, в расхристанную осень Войдя, как в темень искрой ток, Он стал на миг земною осью, Овеществленной быстротой. Но громом рельсы полосуя, Он нес с собой тоску и жизнь. Он был, как жизнь, неописуем И, как тоска, непостижим. Еще удар. И по пылище По грязи, в ночь, в тоску — далек, И, как на горьком пепелище, Мелькает красный уголек. (А если к горлу — смерти сила, Стихи и дни перелистав, Я вспомню лучшее, что было, — Сквозь ночь бушующий состав) 1937 ^{113}