Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

124. Письмо

Жоре Лепскому

Вот и мы дожили, Вот и мы получаем весточки В изжеванных конвертах с треугольными штемпелями, Где сквозь запах армейской кожи, Сквозь бестолочь Слышно самое то, То самое, — Как гудок за полями. Вот и ты, товарищ красноармеец музвзвода, Воду пьешь по утрам из заболоченных речек. А поля между нами, А леса между нами и воды. Человек ты мой, Человек ты мой, Дорогой ты мой человече! А поля между нами, А леса между вами. (Россия! Разметалась, раскинулась По лежбищам, по урочищам. Что мне звать тебя? Разве голосом ее осилишь, Если в ней, словно в памяти, словно в юности: Попадешь — не воротишься.) А зима между нами, (Зима ты моя, Словно матовая, Словно р осшитая, На большак, большая, хрома ты, На проселочную горбата, А снега по тебе — громада, Сине-синие, запорошенные.) Я и писем писать тебе не научен. А твои читаю, Особенно те, что для женщины. Есть

такое в них самое, Что ни выдумать, ни намучить, Словно что-то поверено, Потом потеряно, Потом обещано. (…А вы всё трагической героиней, А снитесь — девочкой-неспокойкой. А трубач — т ари-т ари-т а— трубит: «по койкам!» А ветра сухие на Западной Украине.) Я вот тоже любил одну, сероглазницу, Слишком взрослую, может быть слишком строгую. А уеду и вспомню такой проказницей, Непутевой такой, такой недотрогою. Мы пройдем через это. Как окурки, мы затопчем это, Мы, лобастые мальчики невиданной революции. В десять лет мечтатели, В четырнадцать — поэты и урки, В двадцать пять — внесенные в смертные реляции. Мое поколение — это зубы сожми и работай, Мое поколение — это пулю прими и рухни. Если соли не хватит — хлеб намочи потом, Если марли не хватит — портянкой замотай тухлой. Ты же сам понимаешь, я не умею бить в литавры, Мы же вместе мечтали, что пыль, что ковыль, что криница. Мы с тобою вместе мечтали пошляться по Таврии (Ну, по Крыму по-русски), A шляемся по заграницам. И когда мне скомандует пуля «не торопиться» И последний выдох на снегу воронку выжжет (Ты должен выжить, я хочу, чтобы ты выжил), Ты прости мне тогда, что я не писал тебе писем. А за нами женщины наши, И годы наши босые, И стихи наши, И юность, И январские рассветы. А леса за нами, А поля за нами — Россия! И наверно, земшарная Республика Советов! Вот и не вышло письма. Не вышло письма, Какое там! Но я напишу, Повинен. Ведь я понимаю, Трубач «т ари-т ари-т а» трубит: «по койкам!» И ветра сухие на Западной Украине. Декабрь 1940 ^{124}

125. «О чистая моя мечта…»

О чистая моя мечта, Какою ты оскоминой платила За то, что правота моя — не та, И то, что выдумал, не воплотилось. Пройти по вечеру и обнаружить вдруг, Что фонари качаются, как идолы, И что листы кленовые вокруг, Как кисти рук отрубленных, раскиданы, Как чертовщиной древнею плело От медленно плывущих расстояний, Как двуедин, как обречен на слом И, может быть, затем и постоянен Весь ритуал тоски. О детство в легких зернышках росы, Пройди по лютикам подошвами босыми, Не повторись! Из множества Россий Я эту заповедь зову Россией. Тепло ты мое земное! Надо же так родиться, Ты слышишь: шумит за мною Горчайшая традиция. Конец 1940 ^{125}

126. Первая треть (Из романа в стихах)

…В последних числах сентября… Пушкин

…Треть пути за кормой, И борта поседели от пены… Из ранних стихов Владимира

ГлаваI

…Современники садят сады. Воздух в комнаты! Окна настежь! Ты стоишь на пороге беды. За четыре шага от счастья… Из ранних стихов Владимира

1

В последних числах января Он дописал свою поэму. Из дебрей вылезшая тема, Трактуя горе и моря, Любовь, разлуку, якоря, Ломала ноги о коряги. Едва ль он тему покорял, Скорее тема покоряла. Но, как бы ни было, она, Поэма то есть, стала пачкой Листов исписанных. Финал, однако, ставящий задачи. В тот день он получил письмо В тонах изысканно-любезных. Олег писал, что-де восьмой Проходит месяц, Что-де бездна Стихов, обид и новостей, Что нету поводов для злости, Что он сегодня ждет гостей, Когда желает сам быть гостем.

…3

Взбежав по лестнице на третий, Знакомый с стародавних пор, Он понял, что спокойно встретит Там предстоящий разговор. Что тут помочь, похоже, нечем, Но трудно было отвыкать От тех стихов и от дощечки: «Н. С. Заречин, адвокат». Отец Олега адвокатом, Забыв в тринадцатом Уфу, Лысел, жил в меру небогато, Но с Цицероном на шкафу. Владимир позвонил, едва ли Имеет смысл живописать, Как друга блудного встречали В семье Заречиных, как мать, Мария Павловна, в пуховом Платке, его целуя в лоб, Слезу смахнув, находит повод Ввернуть словцо про Пенелоп. «Мы с Машей вас так ждали, милый…» Как сердится Олег на мать. «Я тридцать лет назад учила, Тебе меня не поправлять!»

4

Квартиры юности и детства, Куда нам деться от тоски, Пройдись, пересчитай наследство, Стихов и нежности ростки. Подруги наши нам простили Всю сумму дорогих примет, Мы руки милые, простые Случайно жали в полутьме. Мы первый раз поцеловали, Мы спорили до хрипоты, Потом мы жили, забывали, Мы с жизнью перешли на «ты». Мы выросли, мы стали строже, Ни

жен, ни семей не хуля, Нам жалко иногда дорожек, Где нам с девчонкой не гулять. Но отступленье вязнет в датах, И если сваливать вину — Сам Пушкин так писал когда-то, А я ж не Пушкин, entre nous. И так оставим это, право, Добавив, что Марины нет, По коридору и направо Пройдем с Олегом в кабинет.

5

Уже дочитаны стихи. Олег, закуривая, стоя: «Ну что ж, пожалуй, не плохи, А только и плохих не стоят. А пахнут, знаешь, как тарань, — Приспособленчеством и дрянью. Того гляди, и трактора Бравурной песенкою грянут. И тут же, “не сходя с мостов”, Безвкусицей передовицы Начнут высказывать восторг Орденоносные девицы. Ты знаешь сам — я им не враг, Ты знаешь, папа арестован. Но я не вру, и я не врал, И нету времени простого. Он адвокат, он наболтал, Ну, анекдотец — Брут на воле. В них стержня нет, в них нет болта. Мне лично больно, но не боле. Но, транспортиром и мечом Перекроив эпоху сразу, Что для искусства извлечет Опальный человечий разум? Боюсь, что ничего. Взгляни: Французы, что ли? Ну, лавина! А что оставили они — Недопеченного Давида. Ну что еще? Руже де Лиль? Но с тиною — бурбонских лилий Его навеки отдалил Тот "Ягуар" Леконт де Лиля. Искусство движется теперь Горизонтально. Это горько, Но выбирай, закрывши дверь, "Виргиния" или махорка. Ну что же, опростись пока, Баб шшупай да подсолнух лускай, А в рассужденье табака Лет через сто дойдем до "Люкса", Без шуток. Если ты поэт Всерьез. Взаправду. И надолго. Ты должен эту сотню лет Прожить по ящикам и полкам. Росинкой. Яблоком. Цветком. Далеким переплеском Фета, Волос девичьим завитком И чистым маревом рассвета. А главное, как ни крути, — Что делал ты и что ты сделал? Ты трактористку воплотил В прекрасной Афродиты тело. Ты непонятен им, поверь, Как Пастернак, как громы Листа. Но Листа слушают — помёр, А ты — ты будешь вновь освистан. А выход есть. Портьеры взмах — И мир уютом разграничен, Мы сядем к огоньку. Зима. Прочтем Рембо, откроем Ницше. И вот он, маленький, но наш, Летит мечтой со стен и окон, И капли чистого вина Переломляют мир высокий».

6

Владимир встал. Теперь он знал, Что нет спокойствия. Пожалуй, Лишь ощущений новизна Его от крика удержала. Он оглянулся, что же, тут Он детство прожил, юность начал, Он строчек первых теплоту Из этих дней переиначил. Но медной ярости комок Жег губы купоросом. Проще Уйти, пожалуй, Но порог? Но всех тревог последний росчерк? Нет, отвечать! И на лету, Когда еще конца не ведал, Он понял — правильно! И тут Предельной честности победа.

7

«Пока внушительны портьеры, Как русский довод — “остолоп”, И мы с тобой не у барьера, Мы говорим. Мы за столом, И лунный свет налит в стекло, Как чай. И чай налит, как милость, И тень элегий и эклог В твоих строках переломилась. Я знаю всё. И как ты куришь, А в рассужденье грез и лир Какую точно кубатуру Имеет твой особый мир. И как ты скажешь: “В январе Над городом пылает льдинка, Да нет, не льдинка, погляди-ка, Горит, как шапка на воре”. И льдинка вдрызг. И на осколках Ты это слово надломил, От этой вычурности колкой Мне станет холодно на миг. Философ. Умница. Эстет, Так издевавшийся над щами. Ты знаешь, что на свете нет Страшней, чем умные мещане. Чем чаще этот род за нас, Чем суть его умнее лезет, Тем выше у меня цена На откровенное железо. Да, транспортиром и мечом Перекроив эпоху сразу, Он в первой грусти уличен, Опальный человечий разум. Так, сам не зная почему, Забыв о верности сыновней, Грустит мальчишка. И ему Другие горизонты внове. Горизонтально, говоришь? Быстрее, чем ты напророчил, Он дочитает буквари, Он голос обретет и почерк. Профессор мудрый и седой, Колумб, который открывает Цветенье новое садов, — Его никто не понимает. Но метод, стиль его побед — В нем стиль и метод твой, эпоха. Его не понимают? — Плохо, Как плохо, если десять лет. А ты, ты умненьким чижом В чижином маленьком уютце, Ты им враждебный и чужой, Они пройдут и рассмеются. И что ты можешь? Что ты мог? Дымок по комнате протащишь, В стихах опишешь тот дымок И спрячешь в сокровенный ящик. Души, душе, душой, душа, — Здесь мысль к пошлости околышек!» — «Ты этим воздухом дышал!» — Есть гордость временем своим, Она мудрей прогнозов утлых, Она тревогой напоит, Прикрикнет, если перепутал, И в этой гордости простой Ты не найдешь обычной темы: “Открой окно — какой простор! Закрой окно — какая темень!” Есть мир, он, право, не чета Твоей возвышенной пустыне, В нем так тревога начата, Что лет на триста не остынет. Крушенье личности и Трой, Суровая походка грома! Суровый мир, простой, огромный, Распахнутый для всех ветров…»

Глава II

…Можно сердце вылечить — На! — чтоб стужу плавило. Не было? Было же! Не взяла. — оставила… Из ранних стихов Владимира

…Был разговор о свинстве сфинксов, О принципах и принцах, но весом Был только темный призвук материнства В презренье, в ласке, в жалости — во всем…. Пастернак