Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне

Майоров Николай Петрович

169. Новелла

От рожденья он не видел солнца. Он до смерти не увидит звезд. Он идет. И статуй гибких бронза Смотрит зачарованно под мост. Трость стучит слегка. Лицо недвижно. Так проходит он меж двух сторон. У лотка он покупает вишни И под аркой входит на перрон. Поезда приходят и уходят, Мчит решетка тени по лицу. В город дикая идет погода Тою же походкой, что в лесу. Как пред смертью — душным-душно стало. И темно, хоть выколи глаза. И над гулким куполом вокзала Начался невидимый зигзаг. Он узнал по грохоту. И сразу, Вместе с громом и дождем, влетел В предыдущую глухую фразу — Поезд, на полметра от локтей. А слепой остался на перроне. И по скулам дождь прозрачный тек. И размок в его больших ладонях Из газеты сделанный кулек. (Поезд шел, скользящий весь и гладкий, В стелющемся понизу дыму.) С неостановившейся площадки Выскочила девушка к нему. И ее лицо ласкали пальцы Хоботками бабочек. И слов — Не было. И поцелуй — прервался Глупым многоточием гудков. Чемодан распотрошив под ливнем, Вишни в чайник всыпали. Потом Об руку пошли, чтоб жить счастливо, Чайник

с вишнями внести в свой дом. . . . . . И, прикуривая самокрутку, У меня седой носильщик вдруг Так спросил (мне сразу стало грустно): «Кто еще встречает так сестру?» Только б он соврал, старик носильщик. ^{169}

170. Дословная родословная

Как в строгой анкете — Скажу не таясь — Начинается самое Такое: Мое родословное древо другое — Я темнейший грузинский Князь. Как в Коране — Книге дворянских деревьев — Предначертаны Чешуйчатые имена, И Ветхие ветви И ветки древние Упирались терниями В меня. Я немного скрывал это Все года, Что я актрисою-бабушкой — немец. Но я не тогда, А теперь и всегда Считаю себя лишь по внуку: Шарземец. Исчерпать Инвентарь грехов великих, Как открытку перед атакой, Спешу. Давайте же раскурим эту книгу — Я лучше новую напишу! Потому что я верю, и я без вериг: Я отшиб по звену и Ницше, и фронду, И пять Материков моих сжимаются Кулаком Ротфронта. И теперь я по праву люблю Россию. ^{170}

171. Самое такое (Поэма о России)

Русь! Ты вся — поцелуй на морозе. Хлебников

1. С истока

Я очень сильно люблю Россию, но если любовь разделить на строчки — получатся — фразы, получится сразу: про землю ржаную, про небо про синее, как платье… И глубже, чем вздох между точек… Как платье. Как будто бы девушка это: с длинными глазами речек в осень, под взбалмошной прической колосистого цвета, на таком ветру, что слово… назад… приносит… И снова глаза морозит без шапок. И шапку понес сумасшедший простор в свист, в згу. Когда степь ногами накреняется набок и вцепляешься в стебли, а небо — внизу. Под ногами. И боишься упасть в небо. Вот Россия. Тот нищ, кто в России не был.

2. Год моего рождения

До основанья, а затем… «Интернационал»

Тогда начиналась Россия снова. Но обугленные черепа домов не ломались, ступенями скалясь в полынную завязь, и в пустых глазницах вороны смеялись. И лестницы без этажей поднимались в никуда, в небо, еще багровое. А безработные красноармейцы с прошлогодней песней, еще без рифм, на всех перекрестках снимали немецкую проволоку, колючую, как готический шрифт. По чердакам еще офицеры метались и часы по выстрелам отмерялись. Тогда победившим красным солдатам богатырки-шлемы уже выдавали и — наивно для нас, как в стрелецком когда-то, — на грудь нашивали мостики алые [60] . И по карусельным ярмаркам нэпа, где влачили попы кавунов корабли, шлепались в жменю огромадно-нелепые, как блины, ярковыпеченные рубли… [61] Этот стиль нам врал про истоки, про климат, и Расея мужичилася по нем, почти что Едзиною Недзелимой, от разве с Красной Звездой, а не с белым конем [62] . Он, вестимо, допрежь лгал про дичь Россиеву, что, знамо, под знамя врастут кулаки. Окромя — мужики опосля тоски. И над кажною стрехой (по Павлу Васильеву) рязныя рязанския б пятушки. Потому что я русский наскрозь — не смирюсь со срамом наляпанного а-ля-рюс.

60

Нагрудные — почти боярские — полоски.

61

Бумажные знаки 1924 г.

62

«На белом коне под малиновый звон» — фраза Деникина.

3. Неистовая исповедь

В мир, раскрытый настежь Бешенству ветров. Багрицкий

Я тоже любил петушков под известкой. Я тоже платил некурящим подростком совсем катерининские пятаки [63] за строчки бороздками на березках, за есенинские голубые стихи. Я думал — пусть и грусть, и Русь, в полтора березах не заблужусь. И только потом я узнал, что солонки, с навязчивой вязью азиатской тоски, размалева русацкова в клюкву аль в солнце, — интуристы скупают, но не мужики. И только потом я узнал, что в звездах куда мохнатее Южный Крест, А петух-жар-птица-павлин прохвостый — из Америки, С картошкою русской вместе. И мне захотелось такого простора, чтоб парусом взвились заштопанные шторы, чтоб флотилией мчался с землею город в иностранные страны, в заморское море! Но, я продолжал любить Россию.

63

Медные монеты 1924 г.

4. Я продолжал любить Россию

Не

тот этот город и полночь — не та. Пастернак

А люди С таинственной выправкой скрытой тыкали в парту меня, как в корыто. А люди с художественной вышивкой Россию (инстинктивно зшиток подъяв, как меч) — отвергали над партой. Чтобы нас перевлечь — в украинские школы — ботинки возили, на русский вопрос — «не розумию», на собраньях прерывали русскую речь. Но я всё равно любил Россию. (Туда… улетали… утки… Им проще. За рощами, занесена, она где-то за сутки, за глаз, за ночью, за нас она!) И нас ни чарки не заморочили, ни поштовые марки с «шаг» ющими [64] гайдамаками, ни вирши — что жовтый воск со свечи заплаканной упадет на Je [65] блакитные очи. Тогда еще спорили — Русь или Запад в харьковском кремле. А я не играл роли в дебатах, а играл в орлянку на спорной земле. А если б меня и тогда спросили, Я продолжал — всё равно Россию.

64

Шаг — денежная единица Центральной Рады, равнялась 1/2 коп.

65

Желто-блакитный флаг украинских националистов от Скоропадского до Петлюры.

5. Поколение Ленина

Где никогда не может быть ничья. Турочкин

…И встанут над обломками Европы прямые, как доклад, конструкции, прозрачные, как строфы из неба, стали, мысли и стекла. Как моего поколения мальчики фантастикой Ленина заманись — работа в степени романтики — вот что такое коммунизм! И оранжевые пятаки отсверкали, как пятки мальчишек, оттуда в теперь. И — как в кино — проявились медали на их шинелях. И червь, финский червь сосет у первых трупы, плодя — уже для шюцкоров — червят. Ведь войну теперь начинают не трубы — сирена. И только потом — дипломат. Уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок — как в девятнадцатом году. Тогда матросские продотряды судили корнетов револьверным салютцем Самогонщикам — десять лет. А поменьше гадов запирали «до мировой революции». Помнишь — с детства — рисунок: чугунные путы Человек сшибает с земшара грудью! — Только советская нация будет и только советской расы люди… Если на фуражках нету звезд повяжи на тулью — марлю… красную… Подымай винтовку, кровью смазанную, подымайся в человечий рост! Кто понять не сможет, будь глухой — на советском языке команду в бой! Уже опять к границам сизым составы тайные идут, и коммунизм опять так близок, как в девятнадцатом году.

6. Губы в губы

Когда народы, распри позабыв, В единую семью соединятся Пушкин

Мы подымаем винтовочный голос, чтоб так разрасталась наша отчизна — как зерно, в котором прячется поросль, как зерно, из которого начался колос высокого коммунизма. И пусть тогда на язык людей — всепонятный, как слава, всепонятный снова — попадет мое, русское до костей, мое, советское до корней, мое украинское тихое слово. И пусть войдут и в семью и в плакат слова, как зшиток (коль сшита кипа), как травень в травах, як ли пень в липах тай ще як блакитные облака! О, как я девушек русских прохаю говорить любимым губы в губы задыхающееся «кохаю» и понятнейшее слово — «любый» И, звезды прохладным монистом надевши, скажет мне девушка: боязно всё. Моя несказанная родина-девушка эти слова все произнесет. Для меня стихи — вокругшарный ветер, никогда не зажатый между страниц. Кто сможет его от страниц отстранить? Может, не будь стихов на свете, я бы родился, чтоб их сочинить.

7. Самое такое

Но если бы кто-нибудь мне сказал: сожги стихи — коммунизм начнется, — я только б терцию промолчал, я только б сердце свое слыхал, я только б не вытер сухие глаза, хоть, может, в тумане, хоть, может, согнется плечо над огнем. Но это нельзя. А можно — долго мечтать про коммуну. А надо думать — только о ней. И необходимо падать юным и — смерти подобно — медлить коней! Но не только огню сожженных тетрадок освещать меня и дорогу мою: пулеметный огонь песню пробовать будет, конь в намете над бездной Европу разбудит — и хоть я на упадничество не падок, пусть не песня, а я упаду в бою. Но если я прекращусь в бою, не другую песню другие споют. И за то, чтоб, как в русские, в небеса французская девушка смотрела б спокойно — согласился б ни строчки в жисть не писать… …………………………………………………. А потом взял бы и написал — тако-о-ое… 26 сентября 1940 — 28 января 1941 ^{171}

172. «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!..»

Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник! Что? Пули в каску безопасней капель? И всадники проносятся со свистом Вертящихся пропеллерами сабель. Я раньше думал: «лейтенант» Звучит «налейте нам», И, зная топографию, Он топает по гравию. Война ж совсем не фейерверк, А просто — трудная работа, Когда — черна от пота — вверх Скользит по пахоте пехота. Марш! И глина в чавкающем топоте До мозга костей промерзших ног Наворачивается на чеботы Весом хлеба в месячный паек. На бойцах и пуговицы вроде Чешуи тяжелых орденов. Не до ордена. Была бы Родина С ежедневными Бородино. 26 декабря 1942. Хлебниково — Москва ^{172}