Советское государство и кочевники. История, политика, население. 1917—1991

Синицын Федор Леонидович

В Туркмении часть кочевников – в частности, в Мервском регионе, – как полагали власти, «прочно осела на землю». В Бурятии происходило постепенное сокращение скотоводства и развитие земледелия – так, в Чикойском аймаке буряты, хотя и очень медленно, начали переходить к смешанному, земледельческо-скотоводческому хозяйству, многие из них стали заниматься хлебопашеством. В Калмыкии в 1920-х гг. процесс оседания шел стихийно²⁰⁶, но достаточно интенсивно. Повсеместно строились поселки для зимовий кочевников²⁰⁷. Некоторые калмыки ушли работать на рыбные промыслы Астраханской губернии, а в Яндыко-Мочажном улусе Калмыкии часть населения пыталась перейти к самостоятельному рыболовству и к оседлому образу жизни в рабочих поселках²⁰⁸.

У

якутов кочевание было «сильно стеснено запасами собранного сена, потребностью в обширных хлевах для рогатого скота, в изгородях, в водопое». Кочевки происходили максимум два-три раза в год. Зиму якуты-кочевники проводили в усадьбах («зимниках»), а лето – в «летниках», которые отстояли не более 10–15 верст от зимовок²⁰⁹.

На наш взгляд, основная причина стихийного перехода части кочевников на оседлость состояла в том, что в «кочевых» регионах произошло колоссальное сокращение поголовья скота (проблема утраты земель, занятых «европейскими» поселенцами, после земельно-водной реформы начала 1920-х гг. уже не стояла так остро). Так, в Бурятии к 1921 г. численность скота снизилась на 51,2 % по сравнению с 1897 г., в Калмыкии в 1924 г. она составляла всего 30 % от уровня 1916 г.²¹⁰ Эти обстоятельства привели к обеднению кочевников и, как следствие, к их вынужденному оседанию, так как кочевать без скота не имело никакого смысла.

Власти сами признавали, что в послереволюционные годы процесс оседания был «вызван упадком животноводства, в особенности овец»²¹¹. В то же время наблюдалось постепенное – и достаточно быстрое – восстановление хозяйства и благосостояния кочевников²¹². Стихийный переход на оседлость в целом был «довольно условным», и, например, в казахском хозяйстве по-прежнему «скотоводческие элементы относительно преобладали над земледельческими». С «европейской» точки зрения все без исключения казахи оставались кочевниками²¹³. Временный переход на оседлость из-за обеднения был обычным явлением²¹⁴ для кочевой цивилизации в кризисные периоды.

Кроме того, в 1920-х гг. наблюдалось разлагающее, подрывающее кочевое общество явление – перерождение его традиционных институтов. Так, в Казахстане многие аткаминеры погрязли в коррупции, стяжательстве, превратились в посредников при даче взяток властям, львиную долю которых часто забирали себе²¹⁵. (Очевидно, такое явление наблюдалось уже до революции.)

Сохранялись такие отрицательные особенности кочевого общества, как экономическое расслоение, кабальный характер взаимоотношений внутри рода, укрывание преступников сородичами²¹⁶, барымта, конфликты с оседлыми народами, набеги на земледельческие аулы с целью кражи и грабежа скота²¹⁷. Так, туркмены Хорезмского оазиса, жившие в бедности, имели своим основным занятием «калтаманство» – грабеж своих соседей, оседлых узбеков²¹⁸. (Как известно, набеги и насильственные «изъятия» имущества – прежде всего скота – всегда составляли немаловажный элемент жизнеобеспечения кочевников²¹⁹.) Еще одной проблемой, связанной с общественной безопасностью в «кочевых» регионах, были столкновения между кочевниками на этнической почве. Так, положение на юге Адаевского округа Казахстана и севере Красноводского региона Туркмении характеризовалось долговременным вооруженным противоборством между казахами и туркменами²²⁰.

Племенная и родовая вражда, характерная для кочевников, проникла в местные органы власти. В некоторых «кочевых» районах руководящий состав советского аппарата состоял из представителей одного племени или рода, и лучшие земли и воду захватывало одно сильное племя или род²²¹. В Казахстане внутри краевой и местных организаций ВКП(б) шла родовая борьба. Интересно, что власти использовали ее в своих целях – например, рекрутируя активистов, ответственных за сбор налогов в аулах, из враждебных этому аулу родов²²².

Подытоживая вышесказанное, следует сделать вывод, что

кочевые общества в СССР в 1920-х гг. сохраняли свою традиционную политическую структуру. «Родовые авторитеты» приспосабливались к новым политическим реалиям, либо получая контроль над низовыми органами советской власти, либо попросту игнорируя их. Кочевья фактически были «государством в государстве», огражденным от прямого воздействия советской власти. Несмотря на то что кочевая экономика переживала трудности, не произошло массового перехода кочевников на оседлость.

Конечно, кочевое общество 1920-х гг. нельзя идеализировать. В нем присутствовали политическое и имущественное расслоение, эксплуатация, межродовая и межэтническая вражда, коррупция среди «родовых авторитетов». Однако в целом кочевая цивилизация оставалась внутренне устойчивой – и политически, и экономически – и пыталась приспособиться к новым реалиям. В этом проявилась традиционная, присущая кочевникам гибкость.

Само по себе уклонение кочевников от участия в жизни государства не являлось главной проблемой для властей СССР, ведь, даже если кочевников было 3 млн человек, это составляло всего лишь 2 % от численности населения страны. Однако кочевники занимали огромные и стратегически значимые территории, что и было главной проблемой для власти. Контроль «оседлого» государства за кочевыми народами вообще затруднителен, а в России после событий революции и Гражданской войны стал еще менее достижимым. Если во многих частях страны советская власть была установлена с трудом, то на «кочевых» территориях она не была установлена вовсе, что позволяет говорить о совершенно особой ситуации, сложившейся в этих регионах.

Взаимоотношения Советского государства и кочевых обществ были еще более острыми, чем отношения обычного «оседлого государства» и кочевников. Так, власти Российской империи могли найти и находили общий язык с родовыми властителями кочевых обществ (хотя в конце XIX – начале XX в. ситуация осложнилась из-за переселенческой политики). Однако для советской власти родовые властители априори были «классовым врагом», причем врагом особо опасным из-за того влияния, которое они имели на массу кочевого населения. В таких условиях, усугубленных уверенностью советского руководства в наличии постоянной «внешней опасности» для страны, «кочевая цивилизация» была обречена на жесткий конфликт с государством, что и показали события 1930-х гг.

Советская власть и трансграничное кочевье: непримиримые противоречия

«Кочевые» регионы занимали в Советском Союзе важное стратегическое положение. С одной стороны, близость национальных регионов к границе была полезной для СССР. Так, например, Бурятия играла особую роль в отношениях с азиатскими странами – особенно с Монголией, которая, как осознавали власти, по «культурно-национальным признакам, и языку, и формам хозяйства близка бурятской народности». Для расширения соприкосновения границ Бурятии и Монголии в 1924 г. даже предлагалось присоединить к бурятскому эксклаву – Агинскому аймаку – часть Дальневосточной губернии с железнодорожной станцией Оловянная²²³. (Это предложение было отвергнуто.)

Тюркское и другое мусульманское население западной части Китая (провинция Синьцзян) «тяготело» к жителям сопредельных республик СССР. В 1924–1925 гг. в китайском Илийском округе, как выяснили советские дипломаты, «сам факт существования по соседству родственных по духу, языку, обычаям и религии национальных советских республик достаточно революционирует местное население, стонущее под игом и эксплуатацией». Секретарь советского консульства в Кульдже Д.К. Ступников в 1926 г. выяснил, что местные калмыки интересуются «об участи переходящих из Зап[адного] Китая в СССР, дают ли им землю, не отбирают ли скот, разрешают ли развивать хозяйство»²²⁴. В сентябре того же года НКИД сделал вывод, что в китайской Кашгарии «мусульманское население… во главе с авторитетными духовными лицами, ища… сближения [с Советским Союзом], относится к нам в высшей степени дружески и лояльно»²²⁵. Влиял здесь не только факт создания национально-территориальной государственности «мусульманских» народов в рамках СССР, но и давление со стороны Китая на некитайское население его западной провинции.