Совместный исход. 1980
Шрифт:
И вот этот безобразный, циничный спектакль перед всем народом. Я не знаю и не представляю себе советского человека, у которого эта сцена не вызвала бы презрения, горечи, ненависти, бешенства, мата. Сегодня с кем ни встретишься, спрашивают: «Видел вчера!»
Такое впечатление, что наши лидеры твердо решили: «А еб. мы всё и всех, пусть говорят, что хотят, ни х.. они с нами не сделают!»
Позавчера ПБ назначило несколько новых заместителей председателя Совмина и несколько новых министров, отправив очень уж древних на пенсию. Все - украинцы, один (Бодюл) - молдаванин. В этой связи я с некоторым удивлением узнал, что и Тихонов - хохол! Просто каток катит
Между тем, Москва полнится слухами, что умер Косыгин. Но не объявляют, якобы, чтоб не портить день рожденья. Все кто передают это друг другу, выражают сожаление, жалеют. Форма оппозиции, форма выражения презрения к тем, кто «не дал ему спокойно добыть на посту».
В Польше кризис приобрел всеохватывающий характер, все выплеснулось наружу. То, что они пишут о себе - о партийном руководстве, о власти, о всей общественной и государственной системе, о порядках и беспорядках - все это (без единого исключения) слепок и с того, что у нас. Но, как правильно заметил их академик Щепанский, разница в том, что в Польше в 70-х годах был фактически демонтирован репрессивный стиль (если не аппарат) и поэтому совладать с движением никто уже не может. У нас же он наоборот был укреплен в необычайной степени - именно в 70-е годы. Так что у нас пока ничего не будет. Но забастовки могут приобрести массовый характер.
26 декабря 80 г.
С 20 декабря я опять в «Соснах», отпуск. Тоскливо и слякотно. На улице нуль градусов. Только два раза ходил на лыжах. Зато попутешествовал по окрестностям Подмосковья.
Река Истра - красивая, вся в деревьях по берегам, как в аллее. И село ухоженное, рядом животноводческий комплекс. Когда возвращался обратно, мужики шли домой на обед. Ни одного среди них трезвого не было. И главное, что опять потрясло: возле церкви памятник войне - стандартная фигура женщины с оливковой (?) ветвью в руках, поодаль стенка, на ней фамилии погибших. Посчитал, плача (тем более, что никого рядом, народная тропа по сугробу не протоптана!). 150 человек. Это - из одной деревни! Целая маршевая рота полного состава. И почему-то в эти, такие вот моменты, каждый раз вспыхивает горечь в отношении Брежнева и Ко. Это - сложная связь, не буду здесь ею заниматься.
На другой день пошел в противоположную сторону - к Звенигороду. Дошел до деревни Аксиньино (за Николиной горой в 5 км.). Та же история с церковью: издали грандиозно и маняще, вблизи полуразрушенная низенькая, чуть ли не часовенка. Возле церкви опять же «стенка» с именами погибших, здесь их - 57 человек, но и деревня поменьше.
Кстати, соприкоснулось это с состоянием, вызванным «Выбором» Бондарева и «Один день как вечность» Айтматова. Очень разные вещи, но они отражают лихо заявившую о себе, непреклонную и, кажется, уже не устрашимую тенденцию нашей современной литературы: ничтожность всей этой парадной суеты на политической верхотуре в сопоставлении с тайной жизни и смерти простого человека, со смыслом его существования, с его естественными и подлинно человеческими представлениями о добре и зле, о том, что нужно человеку, и что чуждо ему.
В этом отношении характерен и сам съезд писателей РСФСР, где отчетливо проступила система ценностей, далекая и даже внутренне противоположная официальной, хотя и обозначаемая одинаковыми словами: труд, родина, честность, ответственность, долг, правда и т.д.
Ведь то, что сейчас печатают каждый месяц в толстых журналах, далеко превзошло (и по глубине, и по мастерству, и по критической остроте проблематики) то, с чем выступили диссиденты и эмигранты,
В этой связи прочел на днях статью Рудницкой (для «Вопросов истории») о «Колоколе» на французском языке (1867-68 годы). И опять поразился величию Герцена. Эти пигмеи - наши диссиденты не имеют ни малейшего права ссылаться на него. «Колокол» в этом (иностранном) варианте возник потому, что Герцен и Огарев решительно разошлись с «западной демократией», настроившейся тогда на моду поносить и топтать (собирая все силы «против») Россию. «Коїокої» призван был сказать «им», бросить в лицо: ничтожны вы, чтоб ее судить, глупы вы, отождествляя Россию с теми, кто ею правит.
Боже мой! Неужели это - «вечная проблема»?!
Умер Косыгин. Объявили об этом спустя три дня, чтоб не портить день рожденья Брежневу (отомстил таки старик). Но о смерти в Москве стало известно раньше, чем объявили. И поползли слухи: как будут хоронить? Неужели «замотают», как с Машеровым. Ведь сняли, даже не поблагодарив, только потом опомнились и пропечатали в газетах, чего на самом деле не было.
Был день колебаний, очевидно наверху. И потом - сделали по «первому разряду», как если бы умер «при исполнении». Не осмелились, видно. Знали, что Косыгин (хотя он и не совсем заслуживал ходившей репутации) символ былой скромности власти, считал себя на службе у народа, а не трепался лишь о своей заботе о нем. К тому же, видимо, сообразили, что превратив «день рожденья» во всенародный государственный праздник, и опять - орден (каждый год - либо очередного героя, либо орден дают), нельзя глумиться над мнением народным в связи с покойником, которого уважали. более того: скрыто противопоставляли Брежневу, считали незаслуженно задвинутым!
Послесловие к 1980 году.
В этом «томе» автор дневника выносит свой окончательный приговор брежневско- советскому режиму - злой, беспощадный, непримиримый. Стартовым пунктом этого приговора явилась афганская преступная авантюра, в которой сконцентрировались все пороки, вся глупость и социальная подлость режима.
В записях ошеломляющие картинки маразма власти и лично Генерального секретаря, их неспособность ни понять, что происходит и куда идет дело, ни принимать решения, в которых хотя бы по касательной присутствовали здравый смысл и чувство ответственности перед страной.
Лживость режима достигла гомерических размеров. В экономике застой, развал и безобразия, финансовое положение аховое, повсюду и во всем дефицит, пустые полки, очереди за самым необходимым. Начались, уже не как единичное явление, забастовки - вещь немыслимая в СССР с 20-х годов! А в это время наверху вызывающая отвращение и ужас нескончаемая вакханалия поздравлений, награждений, в том числе друг друга, чуть ли не каждодневно приветствия Генерального секретаря коллективам, предприятиям, учреждениям, областям и лицам за явно фиктивные успехи.
Осенью появилась «проблема Польши». В Москве запахло повторением «Праги-68». В дневнике зафиксированы настроения в Политбюро, слухи, разговоры, предположения и опасения - «что будет? Как себя поведем? Не сорвемся ли опять на преступный путь?». Автор и его коллеги размышляют о событиях в Польше в широком плане: они ведь высветили, гораздо резче и откровеннее, чем Пражская Весна, и разоблачили несостоятельность не только «социалистической империи» - соцсодружества, но и социализма в целом - как строя, в том виде, как он сложился со времен Сталина.