Совок 2
Шрифт:
Старший следователь областной прокуратуры по особо важным делам стояла с пачкой чая в руке и с открытым ртом на красном лице. Не закрывая рта, она, тем не менее, не забывала хлопать ресницами. Разрыв стандартных мыслительных цепочек был налицо. И даже на лице. Вряд ли она сейчас играет, ни одна женщина так себя подавать не захочет. Н-да..
— Неужели на пять?!! — изобразил я на физиономии гаденыша и сопляка вполне достоверное удивление. — Да ну и ладно! Я и на это согласный! — опять я махнул рукой, но уже более решительно, — Поцелуемся?
Я сделал вид, что направляюсь к следачке и даже шагнул вперед.
— Да пошел ты! — отморозилась Клюйко и опасливо шмыгнула за свой стол.
—
— Что это? — даже не делая попыток принять протянутый мне бланк, спросил я.
— Протокол твоего допроса, — рассматривая меня с зоологическим интересом, ответила Эльвира, — Прочитай и распишись, где надо! А ты, наверное, подумал, что это постановление об аресте? — ехидно ухмыльнулась она.
— Не подумал! Хрен бы ты стала меня арестовывать без конвоя! — кивнул я на дверь в коридор, тоже обратившись к ней на ты, лишив ее невеликой радости позлорадствовать.
Я читал уже готовый протокол и терялся в догадках. Так-то в нем все было правильно. Все правильно, но вот нюансы! Теперь выходило, что сидеть Ягутяну придется неизбежно и, скорее всего, гораздо дольше, чем я предполагал.
Не произнося лишних слов, я взял со стола следователя авторучку и везде, где надо расписался, указав в самом низу последней страницы, что с моих слов записано верно и мною прочитано.
— Что-ж так-то? — взглянул я на Эльвиру, передавая ей протокол допроса, — Вроде бы раньше иные тенденции прослеживались? — осторожно поинтересовался я.
— Не твое дело! — рыкнула мне в ответ хищница, — Свободен!
Глава 17
— Ты в своем ли уме, Сергей?! — сверкая глазами и раздувая ноздри наступала на меня профессор истории Левенштейн, — И Левушка, и я, мы оба порядочные интеллигентные люди! Мы с ним ученые с именем в этой стране! И еще мы коммунисты, в конце концов! — привела она последний и как ей, наверное, казалось, неоспоримый довод.
Поскольку я не пятился от нее, то через два шага она уперлась в меня. Но бить кулаками, которыми потрясала перед собой не стала. Задрав голову, она гневно испепеляла меня своим революционно-демоническим взглядом.
— Все правильно вы говорите, дорогая Пана Борисовна, все правильно! — покивал я головой навстречу возмущенной женщине, — Вы еще забыли упомянуть о ваших со Львом Борисовичем безупречных репутациях, которые в одночасье рухнут, если все пойдет не так и нас поймают! Я вам больше скажу, если попадемся, то Льва Борисовича с его диагнозом, может и не тронут, а вот нам с вами придется отправиться по ленинским местам. То есть, очень далеко на север. И очень надолго!
Говорить, что мне лично, как организатору, скорее всего, смажут лоб зеленкой я не стал. Это ее, точно бы, остановило.
У Левенштейн еще больше округлились глаза и она отпрянула от меня назад.
— Но при всех возможных издержках, это единственный шанс спасти вашего брата, Пана Борисовна! Один единственный! Вы ведь не хуже меня понимаете, что через полгода, а, может, через три месяца будет уже поздно. Ваших связей в Москве хватит на быстрый и беспрепятственный отъезд, но не более того!
От каждого моего слова бедная женщина горбилась все больше. Слез у нее уже не было и она просто судорожно всхлипывала.
— Никто не сможет вам пробить государственного финансирования на лечение Льва Борисовича за рубежом! Не принято в этой стране такое и вы это знаете гораздо лучше меня! — безжалостно добивал я ее сопротивление.
Говоря все это, я вспомнил причину озлобленного
То, что Поляков предатель и то, что его расстреляли по закону, оспаривать трудно. Да и ни к чему оспаривать очевидное. Но я бы рядом с ним поставил к стенке и тех, кто отказал в помощи его смертельно больному сыну. И тех, кто слал миллиарды американских денег «братским» режимам. Режимам, зачастую людоедским, в самом прямом смысле этого слова. Это они предатели в гораздо большей степени. Я бы вообще законодательно запретил любую гуманитарную помощь за пределы нашей страны. Я бы ее, эту помощь за бугор, приравнял к измене родине. По крайней мере, пока хоть один ребенок или старик из своего коренного населения не будет бесплатно и в полной мере обеспечен всем необходимым.
— Сергей! Сережа! — тормошила меня Левенштейн, — Ты чего? — я недоуменно уставился на нее в ответ, — Ты чего зубами скрипишь? Что я не так сказала?! — бабка Пана неодобрительно, но с какой-то непонятной надеждой смотрела на меня снизу в верх. Это она ждала, что я смогу ее переубедить, понял я.
Мысленно смахнув с мозгов паутину никому ненужной лирики, я обнял несчастную женщину и тихонько прижал к себе. Надо было срочно ставить ей мозги на место. А заодно и себе. Я уже помог умереть Соньке, да и болезнь ее отца тоже, скорее всего, не что иное, как следствие смерти дочери. А, значит, тоже на моей совести. И, без сомнения, в самом скором времени эта славная тетка также уйдет вслед за ними. Как дальше жить с таким знанием? Уже сейчас хотелось выть, а что потом? Взять из оружейки ствол и заплатить по счетам?
— В общем так, Пана Борисовна! — я придал голосу как можно больше уверенности и решительности, — Или мы с вами пытаемся спасти Льва Борисовича, или блюдем советскую законность и приличия. Но смерть его уже будет на нашей с вами совести! — я взял ее за плечи и отстранил от себя. А отстранив, врезался в ее глаза своим взглядом, — Он умрет! Я не хочу, чтобы он умер!
Из тетки будто бы выпустили воздух и она тяжело повисла на моих руках.
— Я тоже не хочу… — тихо прошептала она, судорожно вздохнув. — Что нужно делать? Говори!