Совок 2

Агарев Вадим

— Товарищ подполковник, сигнализация стоит в плане на ремонт. С первого квартала следующего года стоит! — как можно увереннее проговорил зам.

— Это ты верно, Петр Парфирьевич, сказал! — Дергачев кивнул, опустив наполненные бешенством глаза еще ниже, — Сигнализация стоит, а вот у тебя на службу совсем не стоит! — последнюю фразу он прорычал не уже сдерживая голоса и, чтобы никто не усомнился в его крайнем неудовольствии, грохнул кулаком по столу.

— Эту сигнализацию, кажется, не только пожарники, но и ОВОшники монтируют? Так? — подпол

посмотрел на зама,. — Так! — не стал он дожидаться ответа, — А отдел нашего ОВО ведь это ты у нас курируешь? Или я ошибаюсь? — уже обычным голосом поинтересовался подполковник у Афанасьева и от этого обычного голоса тот еще больше съежился.

— Так точно, товарищ подполковник! Не ошибаетесь! Я! — подтвердил он общеизвестный факт.

— Тогда чего ты мне тут про первый квартал следующего года лапшу вешаешь, а?! — уже не скрывая ненависти, шипел Дергачев, — Если не хочешь или не можешь исполнять свои служебные обязанности, так ты только скажи, мы тебе поможем! Мы тебе замену быстро найдем!

По лицу вытянувшегося, как струна майора Афанасьева крупными каплями стекал пот, но он либо не чувствовал этого, либо не смел пошевелиться, чтобы вытереться.

Начальник Октябрьского РОВД тяжело поднялся с места и начал медленно застегивать свой китель. Присутствующие офицеры замерли, а зам по службе перестал дышать.

— Товарищ майор! — ровным официальным голосом обратился Дергачев к своему заму, — За ненадлежащее исполнение вами служебных обязанностей я объявляю вам о вашем неполном служебном соответствии занимаемой вами должности! — не дождавшись реакции от получившего взыскание, начальник повысил голос, — Вы меня поняли?!

— Так точно! Есть неполное служебное! — в три приема просипел Афанасьев.

— А с вами, Олег Дмитриевич, пусть областное политуправление разбирается, представление туда я направлю сегодня же! — вежливо сообщил Дергачев медленно поднимающемуся замполиту.

— С начальником следствия будем решать по результатам служебной проверки! — правильно поняв вопросительные взгляды подчиненных, закончил начальник районной милиции. — Все свободны!

Из Октябрьского я направился не домой, а к Нагаеву. Ехал я к нему с предложением, от которого он не сможет отказаться. Вопрос был в том, сумеет ли он по времени воспользоваться этим предложением. По телефонной договоренности, состоявшейся еще вчера, до дыма без огня, Вова сейчас ждет меня в Советском. Туда я и направлялся.

Дело в том, что позавчера у меня состоялся серьезный и поначалу крайне для меня тягостный разговор с Лишневскими. То есть, со Львом Борисовичем Лишневским и с Паной Борисовной Левенштейн. Брат с сестрой для себя уже все решили и теперь просто ставили меня перед фактом.

Лев Борисович категорически настаивал на моей прописке в его квартире. С тем, чтобы она осталась мне после его отъезда. Поскольку еще никто, кроме нас троих не знал о предстоящем их исходе на историческую родину, вопрос с пропиской-перепропиской он обещал решить одним днем. Максимум, двумя.

Разговор происходил как раз в самом предмете разговора. То есть, в большой комнате обсуждаемой квартиры.

— Пойми нас, Сережа! — глядя на меня своими умными и печальными глазами, втолковывала мне Пана Борисовна, — Это не просто жилплощадь, эти стены видели очень много хорошего из нашей семейной жизни! И не только хорошего, — нахмурилась она, — В этом доме многое было пережито важного для нас с Левой, — Левенштейн повела взглядом по сторонам, — Да, мы, разумеется, все равно уедем, но нам бы очень хотелось, чтобы здесь жили не чужие люди, а ты, — она с надеждой смотрела на меня, а Лев Борисович грустно смотрел на два висевших на стене женских портрета.

Упираться и объяснять невозможность такого решения было очень тягостно. Но я упирался. Между нами троими давно уже не было недосказанностей. От Льва Борисовича в свое время я услышал все, о чем я и сам много и не щадя своей психики, думал и переживал. И поэтому говорил я с этими людьми, которых теперь считал самой близкой и единственной родней, не особо выбирая слова. Говорил то, что на самом деле наполняло душу и голову. Преимущественно о том, что не смогу жить в стенах, в которых выросла Соня. И из которых она отправилась в свой последний путь. Потому, что считаю виноватым в ее смерти себя.

Как ни странно, но первым, поняв меня, с моими доводами согласился Борис Львович. Он накрыл рукой лежавшую на столе мою ладонь и сжал ее. После этого, оборвав на полуслове свой очередной довод, умолкла и Пана Борисовна.

— Но как же так, Лева?! — она растерянно смотрела на брата, — Это же всегда был наш дом! И Лариса, и Сонечка… — она не договорила и отвернулась.

У меня в голове, сквозь свинцовую тяжесть проступила даже не мысль, а какое-то смутное колебание. И я за это колебание уцепился.

— Послушайте меня! — я обвел брата с сестрой взглядом, которым хотел убедить их в правильности своего неожиданного для самого себя решения.

— Тех тварей, — я уже прямо смотрел в глаза Лишневскому, — Тех тварей я убил. Обоих. И того, кто принял решение по Соне, и того, кто его исполнил. — профессор жадно ловил каждое слово, что-то пристально высматривая в моих глазах. И по этому взгляду я понял, что останавливаться с подробностями не нужно и продолжил, — В могилу они легли еще живыми. Так, живыми, я их и закопал.

С последними словами из меня неожиданно ушла вся накопленная за эти месяцы тяжесть.

Лев Борисович сидел уже с прямой спиной и его глаза постепенно наполнялись еще чем-то, кроме тоски и безразличия ко всему происходящему вокруг. Потом он встал и твердым шагом направился к серванту. Вернулся он оттуда с бутылкой коньяка и с тремя пузатыми бокалами. Потом также молча наполнил их до половины. Дождавшись, когда мы с Паной Борисовной поднимем свои посудины, он с нами чокнулся своим бокалом и с видимым удовольствием выпил до дна. За ним последовала его сестра, а потом и я.