Совок и веник (сборник)
Шрифт:
Вправь, Британия!
Бывают такие конфликты, куда и встрять противно, и остаться в стороне зазорно. Мысль принадлежит, может быть, Рузвельту, и выношена им в сорок третьем году минувшего века, однако меня эта мысль посетила совершенно самостоятельно. Ко мне обратилась девушка Меган с жалобой на коллег-печатников, на Мэлвина и Колина. Дело обычное – ей не платили зарплату. В России такое случается сплошь и рядом; прежде, кажется, шахтеры бастовали, а сейчас даже они не бастуют – какой прок бастовать? Вот и у Меган шансы бастовать были невелики, кому протест
Многие люди стесняются поминать о деньгах, боятся произвести дурное впечатление, меня родители так воспитали, что про зарплату поминать неловко. Я попытался остановить Меган, предложил поговорить об искусстве. Однако Меган хотела говорить именно о деньгах – ее, как ни странно, именно этот вопрос волновал, а искусство во вторую очередь. Такое бывает с людьми, если у них нет денег; я замечал, что бедняки говорят о материальной стороне существования с увлечением. Вообще, нищие – крайне меркантильные люди, есть у них такой грех. Видимо, поэтому их не часто допускают в порядочное общество.
Меган пересказала разговоры с Мэлвином. Мэл, оказывается, сообщил ей, что за три месяца работы ничего не заплатит. Совсем ничего.
– Не может быть!
– Все из-за тебя, Макс.
– Из-за меня?!
Я платил печатникам регулярно, раз в месяц переводил деньги за работу. А уж как они делят их меж собой, про это я не думал. А тут узнал. Оказывается, глава мастерской – Мэлвин, его ассистент – Колин, а Меган с Домеником – наемные рабочие. Тот факт, что мы все вместе сидим у Дианы, ничего не меняет в капиталистической иерархии. Мэлвин берет себе половину, Колин – двадцать пять процентов, а Меган с Домеником делят десять процентов пополам.
– А где еще пятнадцать процентов?
– Аренда.
Что-то похожее, вероятно, ощутил Диккенс, обозрев условия работных домов, и Радищев, когда глянул окрест себя и ужаснулся несправедливости общества. Я не думал об условиях ее труда, каюсь! Совсем не думал! Отчего-то я был уверен, что наша дружеская болтовня в харчевне, наши споры о Саддаме, наши вечера с чаем и пивом – все это гарантирует честность при расчетах. Меган работала больше всех, она приезжала на своем дрянном велосипеде первой и уезжала последней – а этот жирный Мэл, обжора и демагог, платил ей копейки! А потом и вовсе перестал платить. Мы ходили каждый день в харчевню к Диане, Мэл лопал сардельки и читал «Sun», а тем временем вот что творилось! И тут я вспомнил, что последнее время Меган не ходила со всеми на обед – у нее денег не было. Обеды у Дианы дешевые, фунт или два, но для нее и это было дорого.
Оказалось, причина во мне – за три месяца я не утвердил ни одного офорта, и Мел понимал, что придется работать сверхурочно. Он решил не платить наемным рабочим зарплату.
– Мэл говорит, что ты не доволен моей работой. Разве я плохо работаю? Ты приказал, чтобы мне не платили, да?
Она работала лучше всех. Мэл говорил часами по телефону и беспрестанно жрал, а Меган работала без перерывов.
Что я мог сделать? Я пошел к Мэлвину, к огромному лысому Винни Пуху, который оказался еще и капиталистом,
Мэлвин с Колином как раз распечатали пакет с бутербродами, вскипятили чайник. Мел доброжелательно чавкал и подбородком указал на чайник – мол, присоединяйся, наливай чайку. Он был в том блаженном состоянии, которое англичане передают идиомой «enjoy yourself». Скажем, дают тебе бутерброд и советуют «наслаждаться собой», то есть получать вкус от жизни. Мэл – мастер искусства «enjoy yourself» в окружающем мире. И Колин тоже.
В нашей команде лишь двое чувствуют себя уверенно, лишь двое твердо знают, что по праву топчут загаженные улицы квартала Брикстон, заплеванного криминального лондонского предместья. Эти двое счастливцев – Колин и Мэлвин. Они натуральные англичане, без примесей. Они у себя дома. Дом – такой, какой есть, грязный местами, местами величественный, но это их Лондон, это их Англия. Мэл не особенно любит северный Лондон, а уж северо-западный Лондон – то есть город богатых пижонов – он презирает. Здесь, в Брикстоне, ему все по душе.
– Если жить в Лондоне, love, то в южном. I tell you.
Мел живет недалеко от мастерской, снимает вместе с тремя музыкантами (два ударника и гитарист) дом в Пелхаме. У каждого по спальне и общая гостиная.
– Как ты с ними уживаешься, Мэл, – говорю я. – Ведь они играют на барабанах.
– Мы, англичане, – говорит Мэл значительно, – любим музыку. We really do. – Мэл внимательно смотрит на меня. Многие народы, говорит его взгляд, только делают вид, что любят музыку, а мы, англичане, любим музыку непритворно. – Honestly, Max. We do love music.
– Разве это музыка? – впрочем, про Вивальди я решил в тот раз не говорить.
– Ты слышал, как играет Саймон?
Саймон иногда к нам заходит, он производит впечатление дауна. Но, может, это поверхностное впечатление, не всякий человек, у которого нет лба, а во рту зубов, который матерится и играет на барабане, даун. Саймон – барабанщик. Однажды он специально для нас стучал по барабану. Очень долго стучал. Правда, он был обкуренный, и время для него текло незаметно.
– Слышал.
– Тебе не нравится? А вот мы, англичане, любим музыку.
Словосочетание «we, Britons» выскакивает у Мэла легко, употребляй кто в Москве в такой же частотой выражение «мы, славяне», – его бы записали в ксенофобы. Впрочем, Мэл и есть ксенофоб. Странным образом, это никого не обижает: окружающие признают правоту Мэла, только сетуют, что не всегда подходят под его стандарты. Англия – такая страна; да – особенная, а лучше все равно нет. И оглядываются на нее с завистью прочие народы, и страдают оттого, что не англичане.
Вот в Доменике Фергюсон-Ли гуляет четвертушка шотландской крови, и это создает неудобство в разговоре. Например, когда Мэлвин хочет сказать очередную гадость о шотландцах, он прикрывает рот огромной ладонью и шепчет нам на ухо страшным шепотом, оглядываясь на Доменика:
– Шотландец падает с крыши, пролетает мимо окна кухни и кричит жене: на меня сегодня не готовь!
Колин закатывается смехом на полчаса.
– Скупердяи! Scots! Хо-хо-хо! Уроды!
– Боится, что жена лишних бобов сварит!