Современная африканская новелла
Шрифт:
И в предместье Кинашише, окутанном густым сумраком облаченной в траурные одежды ночи, несколько мальчишек прыгали и извивались вокруг костра в неистовом танце бога Змеи, наполняя воздух гортанными криками; и тонкие, подвижные их фигурки отчетливо вырисовывались в багряных отсветах костра, отбрасывая исполинские зыбкие тени.
— А теперь кто не перепрыгнет через костер, тот дрянь и мать его тоже дрянь! — Это был заключительный обряд. Танец кончился. Костер догорал. Они разошлись по домам, боясь, как бы им не влетело за нарушение порядка…
Поздней ночью дона Ана де Соуза бесшумно отворила дверь в комнату сына. После еды она велела ему хорошенько вымыть ноги, чтобы не пачкать простыню. Марио угадал
Дона Ана шла медленно, почти торжественно, за ней следовала служанка, держа керосиновую лампу и пузырен с коричневой жидкостью.
Марио крепко спал. Струйка пота стекала у него с подбородка, скользя по смуглой обнаженной шее. Руки безвольно свесились по сторонам железной кровати. Он спал и во сне прыгал по оврагам, ездил верхом на чудовищах, преследуя колдунов, шипящих из подворотен, сражался со змеями — пожирателями птиц, плавал в озере Кинашише с таинственными сиренами, ел фасоль вместе с законтрактованными работниками в трактире на Питта-Гроз, плясал батуке отмщения безжалостному божеству. Он находился во власти великой и единственной мечты о свободе — мечты своего детства.
При взгляде на него суровые черты матери смягчились. «Бедный мой воробышек, — растроганно подумала дона Ана. — Во сне он кажется таким тихим и безмятежным».
Сможет ли он остаться верным клятвам своего детства? Дети разных рас приносят их друг другу в общем порыве, освященном братским единением, крепким пожатием рук; охваченные энтузиазмом, они повторяют эти клятвы вновь и вновь и, обретя новое живое мироощущение, стремятся потом к новым целям.
И наивная доверчивость, исходящая от его глубокого, размеренного дыхания, была полна столь лучезарной, все обновляющей уверенности, что дона Ана де Соуза вздрогнула. Ей стало страшно. И ее властный голос зазвучал с непривычной для нее лаской и робостью, когда она чуть слышно прошептала себе под нос:
— Что-то из тебя получится, сынок?..
Бернар ДАДЬЕ
(Берег Слоновой Кости)
АУКЦИОН
Перевод с французского В. Чеснокова
Словно поворотный круг, оборачивается Диуркен то к Рио-де-Жанейро, то к Нью-Йорку. Диуркен — огромный город, и в нем есть все, что бывает в больших городах: ассоциации, клубы, бассейны, стадионы, пожарные команды, шикарные гостиницы, виллы, утопающие в листве вечнозеленых растений, свой духовой военный оркестр, марширующий каждый четверг по улицам города, транспортные компании, журналисты, нотариусы, адвокаты, бухгалтеры, всесильные торговые фирмы, магистрат и, наконец, судебные исполнители и оценщики. У города есть свой депутат и муниципальный совет. Это современный и процветающий город, поэтому название его, набранное крупным шрифтом, разносится газетами по всему миру. Его радиостанция путем самых невероятных изощрений каждый день одерживает новые победы в эфире.
Диуркен — это также и рай снобов, царство черного рынка, место столкновения самых различных национальных характеров с легковозбудимым восприятием.
Но славой в деловом миро Диуркен прежде всего обязан своему порту, воздушному и морскому. Как во всяком большом порту, в Диуркене нашли приют тысячи людей: негры песков, пришедшие с границ пустыни, пригнав с собой несколько истощенных баранов; негры лагуны, привлеченные чарующим названием города; искатели фортуны — левантинцы, европейцы, африканцы, пришедшие завербоваться в армию; местные азиаты и французы. Жизнь одних определяется кодексом Наполеона, других — Кораном. Французы метрополии пользуются всеми правами, предоставленными
В городе с таким пестрым населением, вероятно, могли бы сложиться неплохие отношения между различными слоями жителей, если б не гангрена спекуляции — эта жестокая болезнь, волновавшая рынок и выводившая людей из себя. Любая банальная шутка, самый безобидный намек могли вызвать приступ гнева. Вы подумайте только! Вечером вы легли спать, уверенный, что литр вина стоит пятнадцать франков, а утром просыпаетесь, чтобы узнать, что он стоит тридцать пять!..
С утра до полудня не удается выяснить стоимость риса, склады опустели, но после нескольких часов тяжелых переговоров тот же самый рис появляется из-под прилавков и из подвалов магазинов, но по какой цене? И поскольку еще не было сказано, что люди разных сословий и национальностей могут жить вместе, не испытывая злобы друг к другу, то к скрытой ссоре между левантинцами и европейцами прибавилась проблема риса, основной пищи африканцев, риса, который нельзя было больше достать и который был поводом для многих раздоров…
Европейские торговцы обвиняли левантинцев в том, что они, не закрывая своих лавок в установленные часы, нарушают законы о труде. Инструктор по вопросам труда, «занимавшийся проблемой», разрешал спор, заявляя, что торговые предприятия левантинцев носят семейный характер. Однако злые языки позволили себе усомниться в порядочности высокопоставленного чиновника, разнося по городу слухи о том, что сам эксперт давно уже «в кармане» у одной левантинской акулы, потерявшей все зубы оттого, что не одна рыба нашла свою смерть в ее пасти в ожесточенной борьбе за жизнь. Не желая сдаваться, европейские торговцы обратились к властям с просьбой заставить сирийцев нанимать продавцов-африканцев.
Вопрос не решен и поныне, а левантинские лавки продолжают оставаться открытыми до поздней ночи, и туда приходят мелкие служащие, которые на вопрос услужливого торговца: «Мсье желает что-нибудь купить?» — неизменно отвечают: «Я посмотрю, мсье». «Ну что ж, смотрите», — ворчит коммерсант, недовольный тем, что люди бродят по магазинам, ничего не покупая. Мало того, что они всего лишь смотрят, они без конца водят пальцем по стеклу и упрямо хотят видеть все: «Покажите мне это, мсье… И вот это, мсье…»
Вопрос найма продавцов-африканцев не составлял сущности взаимных жалоб и не был их основной причиной. Их разделяло что-то большое. Левантинцы строили, они заполняли Диуркен многоэтажными домами, на которых по камню были написаны их имена, чтобы всем было видно, а в городе, где остро ощущался жилищный кризис, это не могло встретить одобрения. Со свойственным им нюхом в коммерции левантинцы повсюду забивали колышки и скрещивали оружие с европейцами. Они наживались на доходных домах, на привозных и местных товарах, не считая многочисленных иных преимуществ, которых они добирались. Всем известен культ дружбы левантинцев, дар ловко и незаметно завязывать отношения. Жадные до наживы, они щедрой рукой открывали кошелек, не запирая его в монументальный сейф, и пускали, пускали прочные корни в городе. Этого тоже не могли простить европейцы, им казалось, что их где-то обобрали. Исчезновение продуктов первой необходимости и их появление по ценам, недоступным даже для европейцев, поддерживало эту глухую неприязнь.