Современная индийская новелла
Шрифт:
Видно, сахиб, недаром говорится, чем лучше человек, тем злее у него судьба. Я подумал: эта девушка живет из милости в доме братьев, и моя жизнь тоже, сахиб…
Опять дрогнул голос юноши, но, справившись с волнением, он продолжал:
— И тут, на берегу, мы дали друг другу клятву верности. Она сказала мне: «Выбираю защитником только тебя; не мать, не отца, не брата, не сестру!»
При последних словах у него перехватило дыхание. С большим трудом он договорил:
— С тех пор прошло три чомасу, сахиб… — Лакшман вдруг разрыдался. Силы оставили его, и он прислонился к прутьям клетки.
Судья распорядился дать ему воды.
— Мы
— Хорошо, я расскажу и об этом, — и, помедлив, словно собираясь с силами, Лакшман продолжал: — Итак, мы дали друг другу слово, как бы обручились. По обычаю я должен был сделать подарок братьям девушки — триста рупий. Они, как и я, бедные, и не могли отдать Кики без денег. Взрослая сестра уже года три была для них обузой. Из-за нее один из братьев не мог жениться: не было денег, чтобы справить свадьбу. Поэтому…
— Почему же ты не женился? — не понял судья.
— Я бы женился, да где было взять триста рупий? Мы собирались пожениться в том же году. Братья соглашались немного подождать с деньгами. Но, как видно, человек предполагает, а бог располагает. В том же году все решили тучи: они ушли раньше бхадара[56]. Летом все высохло — урожай пропал. И вся наша семья — старая мать, младший брат и я — целых двенадцать месяцев жили впроголодь. Нужда да беда — какая уж тут свадьба! На другой год урожай выдался хороший, на двести рупий можно было продать зерна, но не дремал ростовщик, и за долги…
— Все забрал, да? Ну, а потом? Причем же все-таки тут желтый порошок? — допытывался судья.
— Да, вот теперь дошло и до порошка, — сказал Лакшман, глотая подступившие к горлу слезы.
Присутствующие приготовились услышать о развязке.
— Пришла на праздник дивали одна наша женщина к своим родителям. Она недавно вышла замуж за парня из соседней деревни, где жила Кики. Я встретил ее и спросил про девушку. В ответ услышал: «Ах, братец, уж так она убивается, так плачет, бедняжка!»
Меня словно огнем обожгло! Да и судите сами, сахиб, каково ей, несчастной, жить под косыми взглядами невесток. Из невест ушла, а замуж не вышла! Братья ее торопят, а их жены над ней насмехаются. И вот что женщина передала мне от Кики: «Если наша свадьба состоится — сейчас же пришли желтый порошок, а если нет — яд!»
Тогда я понял, сахиб, что больше она терпеть не в силах. И я решил: дом продам, себя продам, но деньги за эти дни соберу. И пошлю ей желтый порошок.
У меня в амбаре было манов[57] тридцать пять риса. Наш деревенский торговец давал не больше шести рупий за ман. А в соседнем штате цена была восемь-десять рупий. Да к тому же лавка государственная, там не обвесят. А если и обвесят, то не больше, чем наш торговец, сахиб.
В дни дивали люди веселятся, а я сидел в амбаре и по зернышку пересчитывал рис. Продам его в другом штате, думал, и будет у меня тогда свадьба. Если же продать в своей деревне — потеряю восемьдесят рупий! А теперь, выходит, пришлось потерять все, сахиб.
Наконец слушателям стало ясно, почему у парня оказался с собой желтый порошок. Однако никто не проронил ни слова. Судья не останавливал Лакшмана, и тот продолжал:
— Я считал, сахиб, что этот рис — мой и я могу его продать, где хочу. Разве это преступление? Разве перейти границу штата —
В дни дивали люди украшают коров и водят их по улицам; люди в эти дни веселятся, а я и мой бедный младший брат… что мы делали? Мы сидели в амбаре и ссыпали рис в мешки. Я надеялся, что в праздничную ночь сипаям на границе между штатами будет не до службы. И я запряг быков. На душе у меня было неспокойно, но я решил, что это с непривычки, ведь никогда не поступал так раньше, вот потому-то сердце и бьется тревожно… — Силы Лакшмана заметно убывали. Теперь он говорил так, словно бханга[58] выпил. — Не успел я еще через пограничную полосу переехать, как с той стороны прогремел голос, словно выстрел из ружья: «Стой!» И будто сам грозный бог предстал передо мной. Сердце у меня оборвалось. Потом я просил-молил сипаев: «Братцы! Простите меня, отпустите, ведь я же свое собственное зерно везу. — И даже ругаться стал: — Вы должны охранять нас, а сами обманываете, обираете, грабите! Такую низкую цену назначили в нашем штате!» Но кто будет меня слушать, сахиб? Мне же и затрещин надавали.
Тут парень умолк, решив, что говорить здесь на эту тему дальше — все равно что буйволицам «Гиту»[59] читать… И, сложив почтительно руки, он обратился к судье с последней просьбой:
— Сахиб, никто не внемлет нам, горемычным, кроме всевышнего. Вы уже вынесли мне приговор: мою телегу, быков и зерно забрать, а меня самого посадить в тюрьму. На моих руках старая мать и младший брат — каково им без меня придется? Но я прошу вас, сахиб, только об одном: этот узелок с желтым порошком пусть возьмет моя мать — она сейчас находится здесь — и передаст его той несчастной девушке вместе с моими последними словами… — Его голос слабел, казалось, он терял сознание. — Один всевышний рассудит, кто грешник, кто праведник, но в этом мире… мы с тобой… уже… не встретимся… Посылаю тебе этот узелок с желтым порошком. Возьми его и найди себе другого спутника жизни, более счастливого, чем я… — Опустившись на пол, он смог только прошептать: — Будь счастлива! — и разрыдался.
Судья вышел, приказав отложить до завтра исполнение приговора, хотя и сегодня времени для этого было достаточно. За ним разошлись и другие.
Остались только джамадар[60] и бедняга Лакшман с узелком желтого порошка, завернутым в пестрый шелковый платок. Даже у джамадара не хватило духу тащить плачущего, убитого горем юношу в тюрьму. Конечно, нет необходимости вести преступника туда сейчас — ведь исполнение приговора отложено до завтра. Но джамадару, повидавшему в суде не одно такое дело, все было известно наперед. Поэтому он утешал Лакшмана, не подавая при этом никакой надежды, словно приговор уже приведен в исполнение:
— Ну, будет, друг! Поднимайся, возьми себя в руки… Я все понимаю, дорогой. Мне вот хочется спросить у бога: «Ну хорошо, ответь, кто преступник: тот, кто назначил в этом штате такую низкую цену на зерно, или же тот, кто пытался продать зерно, добытое своим трудом, по его настоящей цене?» Друг! Ты вырастил зерно, и ты же вор, и ты погибаешь!.. Я все вижу, дорогой, все понимаю, но…
Джамадар смотрел, как юноша вставал, тяжело дыша, словно слабый, больной человек, и невольно подумал: «А ведь это молодой, здоровый крестьянин. И что с ним стало! Все это похоже на дурной сон…» Но тут он увидел, что осужденный направляется к выходу, и спохватился: