Современная индийская новелла
Шрифт:
«Ну, кажется, дела идут на лад; еще немного, и он — мой», — обрадовалась я.
Я положила ему на тарелку целую гору испеченных утром пирожков с горохом и пончиков и добавила к ним большую ложку масла.
— Куда же столько? — с улыбкой сказал учитель. — Я еще не проголодался после обеда.
— Нет уж, чур, что подано, съесть без остатка, — пошутила я, надув губы.
— С тех пор как умерла моя мать, меня никто не баловал так едой, — сказал учитель.
Я села рядом с ним. Подкладывая
— А давно умерла ваша мать, господин учитель?
— Восемь лет назад, — ответил он и, как-то странно глядя на меня, продолжал: — Когда я смотрю на тебя, Савитри, я вспоминаю мать. Ты заботишься обо мне, как о ребенке. Чем я отблагодарю тебя за твою доброту, Савитри?
— Ну о какой доброте вы говорите?! Вы так мало едите. И деньги каждый месяц даете.
— Деньги? При чем тут деньги, Савитри? Разве на них купишь внимание и заботу?
Когда мы пили чай, я спросила:
— И долго вы собираетесь жить вот так, бобылем, господин учитель?
— Бобылем?! Да, действительно, я совсем один. Ни семьи, ни родных. Никто не встречает, никто не провожает. Но ведь и семья и родные — ложь, Савитри. Никому я не нужен.
— Ну зачем вы так? Ведь есть я, есть Маллеши. Разве наше внимание к вам, забота о вас тоже ложь?
— Нет, конечно. Но переведут меня в другое место — и всему конец. Все в руках Шивы, Савитри. Он дает, он и отнимает, — серьезно сказал учитель и, резко поднявшись, вышел.
Я не знала, радоваться мне или печалиться. Так старалась: одевалась, причесывалась — и все впустую.
Оставалась еще слабая надежда, что мне удастся добиться своего вечером.
Наступил вечер.
Учитель вошел как-то нерешительно. Увидев блюдо с вермишелью, посыпанной сахаром, сказал:
— Опять приготовила сладкое, Савитри?
— А что?
— Просто я не привык есть так много сладкого.
— У вас, вероятно, желудок болит от всего, приготовленного руками женщины, — с вызовом сказала я и рассмеялась.
— Да нет, я в самом деле не люблю сладкого, Савитри.
— Вообще никакого сладкого не любите? — игриво спросила я.
Другой на его месте сразу же поднялся бы и, заключив меня в объятия, отведал сладости моих губ. А он — бог мой! — даже не шевельнулся. Молча поел и вышел.
Я осталась одна, на душе у меня кошки скребли. Я быстро поела и сделала последнюю, отчаянную попытку. Взяв чашку с молоком, я смело направилась к нему в комнату. Он уже постелил себе и собирался ложиться.
— Так рано спать? — спросила я.
— Сегодня хочу лечь пораньше.
— Счастливец! Можете спать, а меня вот сон стороной обходит.
— Почему же?
— Вы еще спрашиваете — почему! Будто ничего не замечаете!
Я притворно
— Замечаю, Савитри. Все замечаю… Но…
— Что но?..
— Разве ты не догадываешься, видя этот шрам у меня на щеке?
— О чем я должна догадаться? Откуда он у вас?
— Этот шрам, Савитри, знак того, что для меня вся любовь сгорела и превратилась в прах. Я был женат. И моя жена, женщина, с которой я связал жизнь, спуталась с соседом и ушла к нему, оставив у меня на щеке отметину раскаленным половником.
Закончив это грустное повествование, учитель растянулся на постели, словно выбившись из сил. Я заботливо, как ребенка, укрыла его одеялом и ушла к себе.
Долго лежала без сна, обдумывая, как я утром скажу ему, что не все женщины дурные, что есть и верные, любящие, как я, например.
Когда я утром встала, комната учителя была пуста.
Она пустует до сих пор.
Перевод М. Дашко
К. Ашватха Нараянанрао
Его любовь
— Мама! Мамочка! Ты только послушай… — взволнованно закричал двадцатидвухлетний Рахиман, вбегая в дом.
— В чем дело, сынок? Чему ты так рад? — спросила старушка мать.
— Восемнадцать рупий жалованья…
— Жалованье? Какое жалованье? За что?
— И не только жалованье — обмундирование, питание, жилье…
— И кому же платят?
— По всей деревне объявления расклеены. И снимки. А какие снимки!
— Ну, какие же?
— Солдаты на них, в форме. Если начнется война… — Он не успел договорить: на кухне — дзинь — разбилась тарелка.
— Война? О господи! Да что ты говоришь?! Осторожнее с посудой, Унниса! Надо беречь то, что есть. От добра добра не ищут, сынок, — сказала мать.
— Да где добро-то? Нужда беспросветная… Живот есть чем набить — надеть нечего, купишь одежду — зубы на полку клади. Ну что проку от этой работы дровосека? — стоял на своем Рахиман.
— Что ж, идти под пули?
— Так ведь никто не знает, что его ждет. От судьбы не убежишь. Повезет — и на войне останешься цел и невредим. А жалованье мое тебе ой как пригодится. А если не повезет — беды все равно не избежишь. Болезнь свалит или что другое случится…
— Что ни говори, не дело ты задумал, сынок.