Современная испанская новелла
Шрифт:
— По — моему, я веду себя прилично, и не надо меня оскорблять. Я держусь прилично, бываю в приличном обществе. Зачем же оскорблять человека?
С видом миротворца вмешался сеньорито Альберто:
— Ну что ты, Рамирин! К чему так кипятиться! Давайте-ка выпьем по рюмочке, а Родригито нам споет для начала фанданго.
Перилья стал подкручивать колки, а прихлебатель, выпив залпом мансанилыо, зло сетовал другу:
— Этот дурак все настроение мне испортил своими муками.
— Да брось ты, Рамиро! — успокаивал его
Повсюду пустые бутылки. Стоит глубокая ночь. Время от времени кто-нибудь выходит и возвращается бледный, вытирая платком губы. Жарко, накурено. ЗвУчат кадисские песни и танцы. Новые блюда с ветчиной, новые бутылки. Один из весельчаков философствует:
— Если б мы жили в древнем Риме, ребята, прямо здесь разместили бы вомитории! Жалко, что баб не позвали, была бы вакханалия первый сорт.
Потный Хуан Родриго, в расстегнутой на жирной безволосой груди рубахе, не переставая пел и пил. Но сеньорито Альберто мрачнел с каждым глотком.
— Спой аргентинское танго, Родригито, чтоб за душу взяло.
Свита изобразила ужас.
— Опомнись, Альберто! Если бы это сказал кто-нибудь другой, мы б его изгнали из храма.
Тореро то и дело скользил по замызганному полу, залитому мансанильей и покрытому окурками, но хмелю не поддавался и не падал.
— Смотрите, он сейчас свалится. Это не андалузец, а дерьмо.
Еще бутылки. Еще ломти окорока. Гитарист не пил.
— С меня хватит содовой.
— Так ты тоже дутый андалузец?!
Хуан Родриго тянул андалузскую песню, не находившую отклика у сеньорито. Наступал момент, когда пробуждаются животные инстинкты. Кто-то смел со стола на пол бутылки и рюмки. Прихлебатель Рамирин порезал себе палец.
Хуан Родриго пел тихо — слишком много выпил. У прихлебателя появилась блестящая мысль, и он позвал официанта.
— Эй, послушай, принеси-ка нам воронку.
Хуан Родриго все тянул андалузскую песню, а Рамирин объявил свой план:
— Не умеет пить — не надо. Мы ему вставим воронку, и он напьется так, как никогда в жизни не напивался. Вот посмотрите.
План был великолепный. Официант принес большую воронку, через которую разливают по бочкам и большим оплетенным бутылям вино.
— Другой нет.
— Годится и эта.
Официант исчез.
— Подержите-ка тореро, он хочет как следует выпить, — сказал прихлебатель. — Ты принеси бутылку. А ты усади его, и пусть откроет рот.
Пепе Трепу, друга Хуана Родриго, бывшего тореро, страдающего грудью, усадили на стул.
— Открой рот.
Ничего не соображая, он повиновался. Прихлебатель Рамирин вставил ему в рот воронку и начал лить вино.
— Еще бутылку! Еще! Он напьется так, как никогда в жизни не напивался.
Пепе Трепа, мужчина пятидесяти семи лет, без денег и без друзей, задыхался. Он стал брыкаться. Раздался смех. Оп продолжал брыкаться.
— Как
Всем было очень смешно.
Родриго запротестовал, когда уже было поздно. Глаза тореро остекленели, вылезли из орбит, он вдруг обмяк. Его отпустили, и он упал на пол. 3олотая мансанилья смешалась с кровью Пепе. Все замолчали в изумлении и страхе, послышался только вздох, будто из мехов вышел воздух.
— Какая чепуха! — сказал Перилья.
— Не может быть! — сказал Хуап Родриго. — Так не шутят.
— Я пошел, — сказал сеньорито Альберто.
Утренний свет проникал в комнату через щели в ставнях, прокладывая себе путь сквозь табачный дым.
— Его убили, — сказал Перилья.
Рот тореро был открыт, крупные желтые, как у лошадей пикадоров, зубы оскалены.
— Не может быть, не может.
Как у лошадей пикадоров.
ПЫЛАЮЩИЙ МЕЧ (Перевод с испанского А. Старосина)
Ему казалось, что он приклеился к гуттаперчевому сиденью своего кресла; и вода в стакане была теплая, и по кабинету летал с жужжанием слепень, и полуботинки страшно жали распухшие ноги. Он опустил мадридскую газету на стол, накрыв бумаги, ждавшие его подписи и те, которые он уже подписал. Повернул голову к балкону, выходящему в поле, и посмотрел на горизонт, утопавший в светло — красном вине сумерек. Пшеница желтела как одержимая, по дороге брело стадо овец, поднимая пурпурное облако.
— Сеньор алькальд велел тебе подождать.
— И сегодня ждать?
— Каждую субботу, пока не придет зима или не наступит ненастье.
— Хоть бы до чего-нибудь хорошего додумался…
Алькальд протянул руку к колокольчику и даже тронул его. Он чуть было не позвонил швейцару и не сказал, что бы жандарм отправлялся к дьяволу или в таверну, но подумал, что у него есть долг, что долг — самое важное для честного человека и что тот, кто находится на высокой должности и не выполняет своего долга, не заслуживает высокой должности. Стадо овец двигалось очень медленно, и облако, которое оно поднимало, становилось постепенно фиолетовым — смеркалось.
— Значит, не играть мне в домино, пока не пойдут дожди.
— Ничего не поделаешь.
— Ну и угораздило же меня…
— Не нужно сердиться.
— А он не может придумать себе другое развлечение? Просто безобразие!
— Ты у него спроси…
Когда он поднимался со стула, у него было ощущение, будто он сдирает со спины пластырь величиной с одеяло. Оп вышел на балкон. Дворики и скотные дворы превратились в черные колодцы. Побеленные фасады были цвета желчи. Четко вырисовывался бычий профиль холма. Пахло высохшим полем, жженым углем, а в роще стоял мрак — мрак, потворствующий греху. Он позвонил в колокольчик и снова уселся в кресло.