Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

Криштоф Елена Георгиевна

— С Громом же пошла… А я что могу?

В самом деле, Генку в роли защитника, в роли мужчины, выясняющего отношения, трудно было представить. Генка тянулся к Вике, Генка следовал за Викой. Потребуй она, Генка пошел бы на самую темную окраину… А вот ринется ли он в драку, чтоб защитить Вику? Впрочем, вопрос звучал глупо. Кто мог или хотел когда-нибудь обидеть Вику? Вот уж точно, у нее была обезоруживающая улыбка.

Сколько раз, когда мы возвращались домой и нам загораживали дорогу, она улыбалась так, спокойно проходила мимо пьяных, мимо известных драчунов нашего района.

Шла и несла выставленной, немного на отлете ладошку, не сомневаясь, что перед нею все расступятся — и расступались!

А потом, с Викой действительно пошел Громов.

И все-таки, после того как я сравнила Длинного Генку с отцом, мне неприятно было услышать: «А что я могу?» В той книжке по психологии, которую я перечитывала уже несколько раз, объяснялось, что очень часто у властных, жестких матерей вырастают инфантильные сыновья. Топни — и такой рассыплется. Мой отец не захотел рассыпаться и ушел из дому, как только началось топанье. А Генке куда было деваться?

— Генка, — спросила я неожиданно для самой себя, — Длинный, а что ты больше всего любишь?

Генка сразу понял, в каком смысле я спрашиваю.

— Я люблю, чтоб все вместе…

Длинный столб стоял под балконом, а отвечал совершенно по-детски.

— Ты еще скажи: школу люблю, уроки, домашние задания особенно.

— Школу — люблю… Как на яблоках было, помнишь?

— Вот смех, а я-то считала: ты от дисков балдеть любишь или когда тебе привозят шмотки. Или когда уроки кончатся и все идут кто куда, на Откос например.

— Я люблю, чтоб вместе, — упрямо повторил Генка. Теперь запрокинутое лицо его было освещено и луной и фонарем, и я заметила: глаза Генкины, синие, как ясное ночное небо, совсем наливаются влагой.

Он и ко мне подошел, подумала я, потому что, если уж не получилось на нынешние праздники, чтоб всем вместе, так пусть будет хоть со мной вместе.

Моя бабушка о таких говорит: не самодостаточный человек. Человек, которому необходимо прилепиться, быть ведомым, чувствовать себя частью целого. Или хотя бы чьим-нибудь хвостиком.

— Иди-ка ты, Геночка, спать, — попросила я, чувствуя, что сама хочу не то чтобы лечь, а броситься в постель, зарыться в подушку, сном поторопить завтрашний день.

Генка ушел по асфальтовой дорожке между домами и, прежде чем совсем скрыться из виду, постоял немного под тем фонарем, где недавно топтался отец. Ну и что же? Все равно не было у меня ни права, ни причин сравнивать его с отцом…

Заснуть мне не удалось. Я легла у большого окна на маминой тахте, прикорнула рядом с нашей пестрой кошкой Маргошкой, но только закрыла глаза — надо мною в темном, высоком небе опять загорелись наши факелы, заструились голубые булыжники спуска, и Мишка Пельмень сказал почти над самым ухом: «Кто не рискует — не пьет шампанского. Штучка!»

Я вскочила и села, тараща глаза в темноту. О чем я думала? Жалела, что Пельмень не получил по заслугам? Радовалась, что наш класс, действительно выходящий на первое место в школе, не схлопотал с моей помощью такое ЧП, как драка на Горе?

Не знаю. Пожалуй, больше всего я думала о том, что маме пора было бы уже вернуться от

Шполянских. Правда, откуда она могла знать, что ее дорогая дочь коротает время в тоскливом одиночестве? Можно было бы, положим, позвонить, поканючить: «Ма, приходи, я скисаю». — «Что так?» — спросила бы мама своим четким бодрым голосом. «Требуется сердечное тепло» — так бы я могла сформулировать. Или: «Требуется надежное материнское плечо». Она бы сразу прибежала. Не так-то часто я ее баловала. Но звонить не хотелось.

Очевидно, я снова задремала, а проснулась от того, что в комнате горел свет, мама сидела рядом и тихонько потряхивала меня за плечо.

— Женечка, — говорила мама тусклым голосом, — Женечка, ну что ты, девочка? Иди к себе, я уже постелила.

Я посмотрела на маму: лицо у нее было усталое и даже, как мне показалось, со следами какой-то тревоги.

— А Вика? — спросила мама. — Вы вместе были? Ее до сих пор ждут.

— Вика была с Громом, с Володькой, — ответила я неохотно, считая, что уж Поливанова с Квадратом упоминать и вовсе не к чему.

— А ты?

— А я — с папой.

Обидеть маму не входило в мои планы. Просто надо было поставить ее на место, как это часто приходится делать со взрослыми.

— Обо мне отец не спрашивал?

— Не спрашивал, — ответила я обрадованно. Не тому, конечно, что действительно не спрашивал, а тому, что мама наконец задала такой вопрос. — О тебе не спрашивал, спрашивал о Громе…

Мамины брови дернулись недовольно. Она отодвинулась от меня и сказала, ни к кому не обращаясь:

— Хотела бы я знать, что на самом деле представляет собой этот мальчик. Мне он не нравится.

— Да? Нет? — фыркнула я, передразнивая нашу Классную Даму. — А некоторым, представь, очень: папочке, Шунечке.

Мама, ничего не знавшая о разговоре в учительской, отмахнулась от Шунечки легкой рукой.

— Отец не говорил — будет в этом году лагерь? — спросила она и пошевелила бровями, разгоняя морщинку на переносице.

— Говорил — будет, и даже с длинными макаронами!

На минуту мне показалось: она рассматривает меня с неприязнью. Как будто я шутила не к месту и над тем, над чем не следует шутить.

— С какими длинными?

— Ну, с теми, — сказала я, — с теми, которые все любят.

— Если отец будет спрашивать обо мне, скажи, что я всегда рада его видеть и помочь ему…

«Интересно, почему — помочь?» Это была моя последняя мысль перед тем, как провалиться в сон.

Глава VI

Какая все-таки хорошая вещь — утро! Я проснулась, и от вчерашней жалости к Генке, от мыслей об отце, о Поливанове, о Вике и Громове, от злости на Пельменя не осталось и следа. То есть я, конечно, думала о них, когда собиралась на Косу, но думала по-утреннему, легко. Лицу было немного щекотно от солнечных лучей, и улыбка сама собой растягивала губы…