Современная история, рассказанная Женей Камчадаловой

Криштоф Елена Георгиевна

— А что он собственно прозевал? — спросила я, воинственно выставляя подбородок. — Что?

— Золото, — ответила мама тихо. И от этой тишины почему-то мурашки побежали у меня по спине. — Золото он прозевал в данном случае, Женечка.

— Как?

— А так, что другие нашли. И оно теперь «ходит» по городу. Я надеюсь, ты понимаешь, что это значит?

— На наших раскопках нашли?

— А этим занимается следователь. Отца он уже вызывал, представь себе, — мама опустилась на стул возле меня. — Не найдя, умудриться потерять, как это на

него похоже…

Мама вдруг сморщилась и поднесла руки к вискам, но растерянность ее продолжалась недолго.

— Видишь ли… — через минуту говорила мама, посмотрев на меня быстро и стряхивая со лба летящую челочку «сессон». — Видишь ли, кто бы ни нашел, ответственность все равно на отце… До сих пор его репутация в этом городе была безупречна. Более того, репутация его матери и отца…

Тут она замолчала, а я успела подумать: «О погибшем во время десанта разве можно сказать так просто: «Репутация».

— Репутация его родителей в этом городке даже как бы обеспечивала его рост по служебной линии… Он не воспользовался. Хорошо. Он не воспользовался также возможностями моего отца. Гордость? А может быть, боязнь ответственности? К тому же он не честолюбив — наш папочка… Но у меня есть ты, и я хочу, чтобы ты училась в лучшем вузе страны…

— Предлагаешь сматывать удочки?

— Прежде всего ему предлагаю уехать из города, где сочли возможным вызвать кандидата наук, ведущего археолога Камчадалова к следователю, в прокуратуру или куда там еще. А ты — дура.

Логика у моей умной-благоразумной матери на этот раз явно хромала, но, обозвав меня дурой, она в чем-то была права. Все бы я ей простила в этот момент, не только «дуру», лишь бы она не добавила: «Делали бы, как я сказала, не пришлось бы слезы размазывать». Действительно, не послушавшись и поступив по-своему, мы с отцом часто попадали в глупые или смешные положения. А для мамы какая-то особая сладость заключалась в том, что, нахватав шишек, мы кидались к ней под крыло. Но ведь кидались все реже и реже? И например, услышав тот дурацкий разговор в учительской, я и вовсе обошлась без крыла.

И отец на этот раз обошелся. Похоже, что о прокуратуре мама узнала не от него.

— Кстати, как у вас там со Шполянской-младшей? — перебила мои размышления мама.

— Нормально, — буркнула я не очень охотно.

Мама посмотрела на меня внимательно.

— Ты что-то хуже стала относиться к Вике, — отметила она задумчиво, как будто это имело для нее большое значение. Или как будто наши отношения с Викой были так же важны, как ее отношения с отцом.

Я молчала.

— Не знаю, уж что вы там не поделили…

Я опять пропустила колкие мамины слова мимо ушей. Стоило ли нам ссориться, как двум девчонкам? Особенно теперь, когда мы остались вдвоем и нам обеим было плохо. Я смотрела на маму с полной готовностью помириться и старалась, чтоб эта готовность была написана у меня на лице крупными буквами. Но тут мама спросила неожиданное:

— А как у Шполянской с этим тенором в светлых брюках?

У

мамы, неизвестно почему, была просто идиосинкразия к светлым брюкам.

— Нормально. Но почему тенор?

— Я же не знаю ни имени, ни фамилии. И знать не хочу. Заметь.

— Интересно. А что у него тенор — знаешь?

— Не хотела бы я, — сказала еще мама, — увидеть тебя в подружках этакой фигуры.

А после этого мы разошлись по своим комнатам, но заснуть я все равно еще долго не могла.

Глава VIII

Весна действительно шла к концу, а школьная жизнь между тем все еще не выпускала нас из своих объятий. Только я подходила к школе, как Денисенко Александра, чуть не до половины высовываясь из окна, кричала на весь двор:

— Женька, у тебя триста сорок шестая сошлась с ответом?

— Сошлась, а что?

— Тогда давай быстрее. Чижовы пришли, а у меня ничего нет!

Но чаще не Шунечкин крик, а Генка встречал меня у школы. Он стоял под старым каштаном, откуда видна была вся улица, по которой шла в школу Вика. Но когда на этой улице первой появлялась я, Генка ко мне просто кидался: «Жень, что я хотел у тебя спросить!» — но так ничего и не спрашивал.

Я знаю, ему было страшно одному встретить Вику. Она приходила с лицом, на котором было написано, что ей сегодня хорошо, завтра будет еще лучше. А уж послезавтра, переполненная счастьем, Вика взлетит, как тот воздушный шар, такая же легонькая, кругленькая, и ее коротко остриженная головка будет кивать нам, высовываясь в просветы между облаками.

Генке было легче увидеть Вику не одному, а вместе со мной. И потом, уж не догадывался ли он о моем отношении к Поливанову? О моих «картинках»? Тогда ведь получалось, что мы стояли рядом как товарищи по несчастью.

Но когда я запаздывала, Генки уже не было. А в школьном дворе кипело обыкновенное центростремительное движение. И оно было куда медленнее, чем центробежное после уроков. Мы все шли в школу с одним выражением на лицах: имейте в виду, это из последних сил. Учителя же бодренько обходили наши нестройные ряды, будто не замечая, что нас надо немедленно выпустить в пампасы.

А пока Охан, надев на шею двойную веревку удавкой, делал вид, что сам себя волочит к школьному порогу. Интересно, где он раздобыл такую мохнатую веревку и долго ли обдумывал свой номер? Сзади шли сестры Чижовы и не одобряли. У них вообще было любимое занятие — не одобрять.

Обогнав Чижиков, летел Мустафа Алиевич, физрук. Спрашивал Охана:

— Помочь не надо, Андрей? Сам во двор коня сведешь?

Проходил медлительный человек, географ Иг Игович, поднимал бровь, спрашивал:

— Кровь предков играет, Оханов? В степь хочется?