Современная китайская проза
Шрифт:
— Вы что, только вернулись? — спрашивала она замдиректора Фаня.
— Да! И вы тоже? — откликнулся тот. — Ну и отличилась сегодня ваша концертная бригада. Сколько народу вам аплодировало!
— А манго видели? — не унималась тетушка Пань.
— Еще бы! Руководство городского ревкома устроило для нас специальную экскурсию.
— И для нас тоже! Я была от него всего в полуметре. Какой аромат! Вы не представляете себе, как дивно оно пахнет! Немножко отдает бананом и еще чуть-чуть хурмой или пекинской грушей…
— А мне, — подхватил Фань, — а мне его аромат немного напомнил запах мандарина. Еще бы ему не пахнуть! Не будь оно таким благоуханным, разве стал бы такой
Но замдиректора не успел закончить свою тираду, как из дома выскочил Пань Чаоэнь. И, отвесив тетушке Пань звонкую оплеуху, поволок ее в комнату.
— Чтоб ты сдох, полоумный! — истошно вопила она. — За что ты меня ударил? День-деньской пробегала, во рту — ни росинки маковой, да еще туфлю в толчее потеряла…
Никому не известно, что там старый Пань Чаоэнь нашептал своей половине, только она вдруг замолкла.
Ночью старику не спалось. Он оделся, закурил и о чем-то задумался. Окурок в его руке мерцал, как светлячок, — и все же это был пусть небольшой, но настоящий огонь…
Перевод М. Шнейдера.
ХАНЬ ШАОГУН
ЮЭЛАНЬ
Все беды в семье Чаншуня произошли из-за четырех куриц. Случилось это в семьдесят четвертом году. Я был тогда направлен в Учунскую производственную бригаду уполномоченным Отряда по работе на селе. Городского парнишку, недавно окончившего техникум и только начавшего работать самостоятельно, вдруг посылают руководить целой бригадой… Но куда удивительней было то, что многие крестьяне смотрели на меня как на большое начальство и поддакивали каждому моему слову.
В бригаду входило восемнадцать дворов, почти все обитатели которых носили фамилию У; жилища их ютились по краям лессового оврага. Прошлогодняя непогода и неурожай вконец разорили бригаду — на счету ее значилось всего тридцать восемь фэней[13]. Приближалась весенняя страда, а в бригаде не было ни грамма удобрений, только два пустых пластиковых мешка. Пусто было и в свинарнике, если не считать двух жалобно повизгивающих свиноматок, старых и тощих, как дворняги. Даже свиного помета почти не удалось собрать. Где тут с таким гнилым хозяйством перенимать опыт Дачжая и Сяоцзиньчжуана[14] — я ума не мог приложить.
Сослуживцы, знавшие толк в сельском хозяйстве, наставляли меня: первым делом позаботься об удобрениях, это будет твой капитал. Я не мешкая собрал всю бригаду и в соответствии с установками Отряда провел митинг «критики — борьбы» против одного бывшего кулака, потом призвал «начать битву за удобрения, опираясь на классовую борьбу». А затем от имени Отряда добавил: отныне число свиней и кур в личном хозяйстве ограничивается; все обязаны немедленно вернуть взятые в долг суммы и прекратить пользоваться домашними ткацкими и прядильными станками; в течение двух месяцев запрещается расходовать фекалии на приусадебные участки, в целях охраны зеленых удобрений запрещается выпускать свиней и
В первых распоряжениях не было ничего нового, их встретили молча, но два последних запрета вызвали немалый шум. Особенно наседали на меня женщины с ребятишками на руках: «Забросим свои участки, что есть будем? Одну соленую водичку?», «Свиньи еще так-сяк, а как быть с курами и утками? На насестах держать, так чем их кормить, когда и людям-то жевать нечего?», «Что за новые правила, в соседнем уезде так не делают!». Говорили и еще что-то, но я не всегда понимал местный диалект. Сердитые, просящие, протестующие голоса становились все громче, казалось, они вот-вот захлестнут меня с головой — но я держался твердо (как говорят в здешних местах, «ухватясь за аршин, не уступал ни вершка»), и всем пришлось замолчать.
Несколько дней прошли спокойно, новые распоряжения выполнялись, расцвеченные лозунгами дома выглядели по-новому. Вдруг однажды, возвращаясь из большой бригады, я обнаружил в поле кур. Чернушки, пеструшки преспокойно разгуливали между зеленых ростков, выдирали их из земли своими сильными лапами и выклевывали семена.
— Кто выпустил кур в поле?
Ответа не было.
Я крикнул во второй раз, и опять мне никто не ответил.
— Ах, так! Тогда я конфискую этих кур.
Из саманного домика, прятавшегося под большим деревом рядом со свинарником, раздался дрожащий голос: «Это наши, наши…» Из дома вышла женщина лет тридцати, некрасивая, худая, загорелая до черноты, с длинной косой. Глядя на меня тревожно и испуганно, она то и дело вытирала красные от холода руки о черный передник. Кланяясь и улыбаясь, она говорила: «Простите, товарищ начальник, простите! Я там готовила корм для свиней и своему Хайяцзы велела присмотреть, чтобы куры не зашли в поле. А этот пострел где-то заигрался!» Она побежала по меже с криками «Ачи! Ачи!» и, швыряя комья земли, выгнала с поля четырех пеструшек. На обратном пути она не переставала бранить Хайяцзы: «Вот неслух! Одни забавы на уме! Ну погоди, вернется отец, не миновать тебе хорошей взбучки!»
Я не стал больше ей выговаривать и побежал выгонять остальных кур. Но на следующее утро куры вновь, крадучись, вышли в поле; среди них были и те четыре. Я закричал, обернувшись к домику под деревом: «Эй, ваши куры опять на поле!»
Ответом снова было молчание.
— Тогда я этих кур… — начал я угрожающе.
— Ой! — вновь появилась некрасивая женщина, на этот раз пунцовая, словно шелк праздничного халата, такая же суетливая, с тем же встревоженным и испуганным выражением глаз. Она в знакомых уже выражениях обругала своего Хайяцзы, бросая на меня опасливые взгляды.
Кто эта женщина? Я пришел в бригаду недавно, постоянно отлучался то на одно заседание, то на другое и не успел познакомиться со всеми крестьянами. Тем не менее я все-таки вспомнил, что видел ее дважды на женских собраниях, да и в поле приходилось с ней сталкиваться. На работу и на собрания приходила в числе первых, но вела себя не так бойко, как иные: в прениях не выступала, не смеялась, а все больше сидела в углу и шила стельки для туфель. Когда поспевал чайник, она, не дожидаясь просьб, разливала всем чай и при этом чуть заметно улыбалась как бы в знак приветствия. На вид — добрая, работящая женщина, но активисткой ее не назовешь. Как-то пришла даже с просьбой разрешить ей напрясть килограмм пряжи, на что я, разумеется, согласия не дал. В другой раз не написала материала по критике Линь Бяо и Конфуция — грамоты-де у нее маловато, да и муж в отлучке, все дела на ней одной, еще и за свекровью ухаживай, свиней корми… Вот только имя ее я никак не мог припомнить.