Современная китайская проза
Шрифт:
Каркнула ворона на дереве и взлетела, громко хлопая крыльями.
Потом кто-то тронул меня за плечо. Я оглянулся — это был дядя Лю. Держа в одной руке мотыгу, другой он протянул мне сверток с одеждой:
— Держи, это твое? Юэлань сегодня заодно и ее…
Он замолк, глаза его были красными.
Так и есть — моя серая накидка, я забыл ее ночью в доме Чаншуня! Выстирана, сложена, и дырка на плече заштопана так аккуратно, незаметно почти. Я вздрогнул, будто меня стегнули плеткой, в носу засвербило, на глаза навернулись слезы. Судорожно сжимая накидку, я смотрел на штопку, и чудилось мне, будто сквозь нее проступает лицо Юэлань. Да, это ее взгляд — такой добрый, покорный, извиняющийся и в то же время разгневанный.
Я повернулся и пошел прочь.
Но куда идти? Нежно-зеленые нити ив вдоль
Я быстро шагал под дождем, промокший до нитки, забрызганный грязью. Эх, Юэлань, как это я опоздал? Я только начал пробуждаться, а ты уже уснула навеки. Нет, я не собираюсь отказываться от своей доли вины и не смею просить у тебя прощения. Но как все это случилось? Ты ведь была за социализм, и наш Отряд, он тоже за социализм. Но разве то, что довело тебя до гибели, — социализм? Я не могу поверить в это! Как же тогда я стал одним из тех, кто погубил тебя? Что все-таки произошло, Юэлань?
По итогам года я был признан «передовым работником Отряда» и получил большую грамоту.
Смерть Юэлань в Отряде практически не обсуждалась. Лишь однажды, вскоре после происшествия, тощий Ян обратился ко мне: «Что это ты последние дни вроде не в себе? Не дури! Можем ли мы углядеть за всеми такими, как эта Юэлань! Политически неразвита, сама искала смерти — ну и что?»
Но боль в душе у меня не проходила. Перед отъездом из бригады я с бьющимся сердцем вошел в дом Чаншуня, но не застал ни его, ни Хайяцзы.
Потом я вернулся в уездный центр, в прежнее свое учреждение. Однажды я столкнулся с дядей Лю, вызванным на какое-то совещание. Он рассказал, что двоюродный брат Чаншуня подыскал ему новую жену, но почему-то поставил условием, чтобы Хайяцзы был отдан на воспитание в другую семью.
Я вздрогнул:
— А ты знаешь, где живет эта семья?
Дядя Лю назвал адрес.
Через несколько дней я поехал туда, нарочно выбрав время, когда Хайяцзы должен был отсутствовать — боялся напомнить ему о матери. Со мной были подарки — новая рубашка и записная книжка.
Приемные родители Хайяцзы, тоже крестьяне, смотрели на меня во все глаза:
— А вы ему кем приходитесь?
— Не надо об этом спрашивать! — Я помолчал, а потом сказал, сдерживая волнение: — Вы уж, пожалуйста, обращайтесь с ним получше, не обижайте мальчика!
— Ну, это само собой…
— Пусть учится как следует, а закончит среднюю школу — постарается поступить в вуз. Я могу платить за его обучение, — сказал я вдруг, сам не зная почему.
— Да уж насчет платы мы как-нибудь сами… А все-таки кто вы ему?
— Не спрашивайте, не надо… Я буду вас навещать!
Я пошел обратно. Мне было ясно: не в моих силах залечить рану в детской душе Хайяцзы, и «плата за обучение» тут не поможет. Но пробудившаяся совесть часто заставляла меня думать об этом несчастном мальчике. Думал я и о том, что у миллионов трудящихся женщин — опоры социализма в нашей стране — не должно быть такой горькой участи, как у матери Хайяцзы… И каждый раз меня охватывало волнение и я глубоко задумывался обо всем, о чем еще должен был думать и думать…
Перевод В. Сорокина.
Е ВЭЙЛИНЬ
НА РЕКЕ БЕЗ ОРИЕНТИРОВ
I
Никогда
И как это вышло, что меня направили на учебу? В народе говорят: не ищи добра, а ищи удачи. Честное слово, произошло все совершенно случайно.
В тот год весна пришла рано; в день пробуждения дракона, ко второму февраля, уже зацвел персик и верба распустилась. Но на пятый день вернулись вдруг заморозки, зарядил мелкий дождичек со снегом, по ночам выпадал иней. Однако к десятому числу погода установилась, дождь со снегом кончился, выглянуло солнышко, и снова потеплело. Воробьи стали весело прыгать в лужах. Подул с юга ветер — мягко, словно тонкий шелк, обвевая лицо. И все заговорили, что пришла настоящая весна.
На следующий день дедушка позвал меня сажать тыквы. И говорил со мной не как обычно, а проникновенно и торжественно. Я удивился: как это дед позвал меня с собой сажать тыквы? С малых лет я усвоил, что дедушка относился к тыквам с огромным уважением. Каждый раз, прежде чем варить тыкву, он аккуратно выбирал из нее семена, просушивал их и клал в мешочек, хранившийся у очага. К середине зимы семян накапливалось довольно много; тогда дедушка развязывал мешочек и начинал отбирать семена. В такие минуты он становился очень сосредоточенным: сжимая во рту пустую трубку, сведя к переносице косматые, как колоски, брови, с горящими глазами, он перебирал старческими пальцами семена и пристально разглядывал их, словно купец, рассматривающий драгоценные камни. Отобранные семена он ссыпал в другой мешочек и помещал его в железную коробочку. Каждые несколько дней он доставал ее и вновь просматривал семена, всякий раз отсеивая немного, и в конце концов у него оставалось тридцать-сорок лучших семян. Это свое сокровище он уже хранил не в коробочке, а заворачивал в тряпицу и прятал за пазуху, согревая семена теплом своего тела. Потом всю зиму дедушка вставал очень рано, брал корзинку, совок и собирал навоз за деревенской околицей. А иногда он уходил за пять верст на берег реки Сяошуй и возвращался промокший до колен и с посиневшими от холодной воды ногами. Дедушка всегда хорошо помнил, что чужой навоз и свое семейное богатство ни в коем случае нельзя разбазаривать. С тех пор как я начал соображать, дедушка по три раза на дню говорил мне: нельзя справлять нужду где попало, а делать это нужно только в домашней уборной. Я дедушку слушался и в школе, если вдруг мне приспичит, терпел изо всех сил — так, что даже слезы выступали. Помню, дедушка однажды собрался на праздник, я стал его просить взять и меня с собой, но он велел мне сидеть дома, пообещал принести что-нибудь вкусненькое. И когда он возвратился, в руках у него был большой мешок. Я думал, там гостинцы, весело захлопал в ладоши, заглянул в мешок, а там свежий навоз!
И сколько же внимания отдавал дедушка каждый год севу тыквы! Зато и тыквы у него вырастали как на подбор: все как одна круглые, гладкие, отливающие золотистым оттенком, все величиной с меру зерна. Урожай дедушка собирал ранней осенью, складывал тыквы под кроватью, под столом или горкой у северной стены, и горка та бывала в половину человеческого роста. Каждый раз, уходя по утрам из дома и возвращаясь вечером, дедушка подходил к своим тыквам, постукивал по ним пальцем, ощупывал их. Я прожил на свете двадцать лет, невесть сколько съел этих тыкв, но никогда не смотрел на них с отвращением, потому что они были свидетелями радостей и несчастий нашей семьи. Никогда бы не мог я пренебрежительно отнестись к нашим тыквам.