Современная нидерландская новелла
Шрифт:
— Он еще спит, — говорит госпожа Мурман. — И это в день рождения, как он только может.
Она входит в комнату и поднимает шторы. Сзади слышно, как отец, потихоньку кряхтя, идет по лестнице.
Кровать в комнате пуста, но видно, что на ней спали.
— Ничего не понимаю, — говорит госпожа Мурман. — Я ведь не слышала, чтобы он ушел.
— Он не мог уйти далеко, — говорю я и указываю на одежду Паула, висящую на стуле возле кровати. И тотчас вижу самого Паула. Во всяком случае, вижу его голые ноги. Они торчат из-под кровати. И чуть заметно двигаются. Он наверняка услыхал, что мы пришли, и залез под кровать. Я молчу.
— А где же Паул? —
— Его нет, — отвечаю я.
Я встаю возле кровати так, чтобы они не увидали его ноги. Впрочем, опасность и без того невелика — они оба близоруки, — но мало ли что.
— Ничего не понимаю, — говорит госпожа Мурман, на этот раз отцу. — Я не слышала, чтобы он ушел. — Она подходит к кровати и щупает белье. — Постель еще теплая.
— Странно, — говорю я.
— Он, наверное, в одном месте, — предполагает госпожа Мурман:
— Я только что оттуда, — говорит отец, — я бы его увидел.
— Заходи, отец, и садись, — говорю я. — Он явно вышел на улицу, может быть, за чем-нибудь вкусным.
— Он никогда не выходит на улицу, — говорит госпожа Мурман.
Отец, помедлив, входит в комнату и садится на мягкий стул, не выпуская из рук конверт с марками.
— Да, — говорит он, — лучше подождем здесь.
— Ничего не понимаю, — опять говорит госпожа Мурман.
— Да вы идите, — говорю я, — у вас, наверное, есть другие дела. А мы пока подождем.
— Ничего не трогай, — говорит госпожа Мурман, — упрямый ребенок! — И выходит из комнаты. — Если захотите кофе, позовите, я мигом сварю.
Ей никто не отвечает. Я украдкой оглядываюсь: ноги Паула исчезли. Тогда я сажусь на кровать, напротив отца.
— Ты, надеюсь, не заснешь, отец?
— Нет-нет, что это ты выдумал, сынок?
Паул лежит подо мной, мне кажется, я слышу его дыхание, но скорое всего, это плод моего воображения. Сегодня ему сорок восемь, и наш визит ему совсем не нужен, это я вполне могу понять. Дни рождения ужасны, визиты родственников — тоже не сахар, а сочетание этих двух событий можно пережить лишь с большим трудом.
Вероятно, есть и еще одна причина, но она связана с его больной душой — так это у них называется, — и мне ее не узнать.
— Отец, ты спишь.
— Я не сплю, я думаю, сынок.
— Ты кое-что забыл.
— Забыл?
— Когда вышел из туалета.
— Когда вышел из туалета?
— Я имею в виду расстегнутые брюки, отец.
Надо же! Он выпускает из рук конверт и начинает застегивать брюки. Конверт падает на пол. Я поднимаю его и кладу на стол. Стол стоит возле окна, заваленный марками и обрезками марок. Кроме того, я вижу там ножницы, пинцет, лупу, баночку с клеем и лист бумаги с почти готовой композицией в серых, голубых и желтых тонах.
Я смотрю в окно. Снова идет дождь, на улице ни души, но эта улица и в хорошую погоду очень тихая. Как человек выдерживает здесь год за годом? Я не из тех, кому все время нужно общество людей, иногда я часами сижу один в своей комнате и прекрасно себя чувствую, но жить так, как Паул, — нет, по-моему, это слишком. Правда, он гораздо старше меня; господи, он мог бы стать моим отцом, а мой отец — моим дедом! Наверное, в моем возрасте он был совсем другим. Этого я не в силах представить себе как следует, я знаю его только таким, как сейчас, таким он был для меня всегда. И то время, когда он был молод, не укладывается в моем воображении. Это было, образно говоря, сто лет назад.
Отец качает головой.
— И в прошлом
— Что «тоже»?
— Его тоже не было здесь в день рождения.
— Он, наверное, был, но не хотел нас видеть, — говорю я, так как люблю иногда расставить точки над «i».
— Какая разница? — Отец смотрит на меня печально. — Он всегда был чудной.
Это странная, невероятная история, которой, как полагает отец, я не знаю. Дело в том, что Паул воображает, будто отец убил его мать. Смешно, конечно, но он вколотил это себе в голову, и все тут. Во время оккупации она после ссоры с отцом угодила в канал и утонула. Паул думает, что ее столкнул туда отец. Однако, по словам госпожи Мурман, которая рассказала мне об этом, когда после стаканчика вина у нее развязался язык, мать Паула упала в канал сама по себе. Кажется, уличные фонари тогда не горели, из-за бомбежек. Англичане бомбили почти непрерывно, но в темноте теряли обзор и улетали обратно — так объясняла госпожа Мурман. (По мнению отца Элли, это — чушь. А происходило все потому, что они не знали своего местонахождения, не могли сориентироваться; и у меня такое впечатление, что он знает лучше госпожи Мурман. Он мне и рулоны черной бумаги показывал, которые они в войну вешали на окна, так чтобы свет не был виден с улицы, а не повесишь — заработаешь неприятности.) Как бы то ни было, отец и мать Паула поссорились, и она убежала из дому, а спустя некоторое время оказалась в канале. Отец, как обычно, лег спать, потому что убегала она не в первый раз. На следующее утро его вызвали в полицейское управление, так как они нашли его жену. Нечто подобное вполне могло случиться, и у Паула, по-видимому, уже тогда было не в порядке с головой, раз он мог подумать такое о своем отце. Не то чтобы отец совсем уж без греха, но убийца — это все-таки чересчур.
Отец достал носовой платок и высморкался. Щеки его слегка увлажнились. Ну и денек! Элли в музее с дядей, которого она до сих пор ни разу не видела, а я с отцом, распускающим нюни, в гостях у сводного братца, который спрятался под кроватью! Правда, если я намерен стать писателем, то это, разумеется, ценный опыт, который впоследствии очень пригодится. Чем у тебя его больше, тем лучше.
— Знаешь, отец, — говорю я, — за углом есть кафе.
Он кивает. Еще бы ему не знать!
— Пойди выпей там кружку пива, а я побуду здесь. Если через полчаса он не появится, я зайду за тобой, а появится — я тебя позову.
— Нет, сынок, я так не могу. — Отец решительно качает головой, хотя я вижу, что он уже дал себя уговорить.
— Иди, отец, — говорю я, — тебе же приятнее сидеть там, чем здесь. Его ведь нет, так какая разница?
Но отец считает своим долгом еще немного поворчать.
— Что он обо мне подумает, когда вернется и увидит тебя, а родной отец будет сидеть в пивной, — говорит он, но я вижу, как он уже хватается за подлокотники стула, чтобы приподняться.
— Да, ты прав, — говорю я. Мне хочется послушать, как он будет выкручиваться.
— Что ты сказал, сынок?
— Ты прав. Я только подумал, что там тебе было бы приятнее.
С минуту отец молчит. Руки его по-прежнему лежат на подлокотниках. Он явно размышляет.
— С другой стороны, — в конце концов говорит он, — ничего плохого в этом нет.
— Но и приятного для него тоже мало.
Однако он продолжает, словно не слыша меня:
— За кружечку пива он на отца наверняка не обидится. Тем более в такой день. Это ведь, собственно говоря, немножко и мой день рождения.