Современная нидерландская новелла
Шрифт:
Взявшись за руки, мы побрели к самолету. Осмотрев его внутри, мы обнаружили в хвосте два кресла, уцелевшие после пожара. Не так-то легко было очистить их от сажи и пепла. Но нам хотелось укрыться от холодного ветра, а потому на вонь мы уже не обращали внимания. К тому же через четверть часа мы к ней принюхались — просто удивительно, как быстро человек свыкается с любыми обстоятельствами.
Много часов провели мы там, подобно потерпевшим крушение на необитаемом острове. Мы сняли пальто и накрылись ими. Изредка что-то говорили, Джейн рассказывала о своей жизни, я — о своей, мы задавали друг другу вопросы вроде: «Ты меня любишь?» и «Мы будем потом встречаться?» — но все это было очень трудно сейчас решить. Если мистер Лейн не умрет и не уволит ее,
Так говорил я, изрекал и другие истины в том же роде, а ворочать языком становилось все труднее. Разговоры перемежались долгими поцелуями; потом я почувствовал, как потянуло холодным сквозняком. Постепенно темнело и холодало, и оба мы погрузились в какой-то полусон, все больше и больше коченея. Чтобы не замерзнуть, мы теснее прижимались друг к другу и наконец словно бы слились воедино. Так прошла ночь. Проснулись мы от шума снижающегося вертолета.
Высунувшись наружу и увидев американский военный вертолет, я удивился, что ничуть не удивлен. Видно, я довольно твердо рассчитывал на то, что нас спасут. Все шло именно так, как я себе представлял. Мы не суетились, не трудились, а за нами прилетели. Вертолет мягко приземлился неподалеку от нас, дверца открылась, и из нее выпрыгнул военный. Он медленно направился к разбитому самолету, а другой военный, сидя в дверях, наблюдал за ним.
— Пошли, — сказал я Джейн, — автобус прибыл на остановку, надо поспеть на него, интервалы очень большие.
Я в первый раз услышал ее громкий смех. Мы с трудом, помогая друг другу, вылезли из кресел, из-под пальто. Мы страшно закоченели, и, когда, пошатываясь, вылезли на волю, вид у нас был вполне подходящий для людей, перенесших катастрофу. Увидев нас, военный испуганно остановился. Он не ожидал встретить людей.
— Расскажите мне все, — сказал он. — Что произошло, остался ли еще кто-нибудь в живых?
Он сунул мне пачку сигарет, после чего бросил меня на произвол судьбы, а сам стал поддерживать Джейн. Я сделал несколько приседаний и взмахов руками — при этом я упал и уже не мог встать без посторонней помощи. Когда меня подняли, на меня напал приступ смеха, но я, хоть и с величайшим трудом, подавил его: мне не хотелось, чтобы наши спасители приняли меня за кретина. Наконец-то застывшая в жилах кровь снова пришла в движение, и я смог открыть пачку и закурить сигарету. Джейн тем временем подробно обо всем рассказала, так что мне, слава богу, не понадобилось ничего говорить. Нам помогли залезть в вертолет, и, должен признать, весьма относительный комфорт этого аппарата вызвал во мне ощущение непередаваемого блаженства. Я уютно устроился на маленьком стульчике и чуть не сказал: «Итак, я сижу» — но вовремя удержался.
В вертолете находилось еще двое, и им тоже хотелось все узнать. Джейн вкратце повторила свой рассказ, особо подчеркнув, что еще человек тридцать отправились пешком и, конечно, не могли уйти особенно далеко. Я спросил, почему они нас нашли; американец, который дал мне сигареты, ответил: «Потому что искали», и всех это очень рассмешило. Дверцу закрыли, и пилот начал дергать разные рукоятки. С оглушительным шумом мы поднялись в воздух и полетели по следу группы. Через полчаса мы увидели внизу неровную колонну. Они все стояли и размахивали руками как сумасшедшие.
Когда мы приземлились, они бросились к нам, командир — впереди всех. Военный снова открыл дверцу и выпрыгнул. Я поспешил высунуться и с приветливой улыбкой посмотрел в лицо командиру.
Вид у группы был жалкий, они провели скверную ночь. Вперед вытащили мистера Лейна на носилках — бледного, без сознания. Конечно, уже через полчаса после начала похода они уронили носилки: передний носильщик оступился, попав ногой в скрытую под снегом яму. Мистер Лейн с тех пор так и не приходил в себя. Мы развязали пояса и ремни и уложили его на пол в вертолете. Командиру было велено оставаться на месте: за ним и за остальными в самом скором времени пришлют несколько более вместительных вертолетов. Ему сунули сигареты, небольшой запас еды и питья, и мы снова улетели. Поскольку мы с Джейн уже сидели в вертолете, нас не стали высаживать, поэтому мы первыми из спасенных жертв катастрофы появились на базе и были встречены с подобающими почестями.
Спустя два месяца я получил письмо от Джейн. Мистер Лейн поправился. Он простил ее, но о путешествиях пока не может быть и речи: он еще слишком слаб. Больше я не получал от нее ни строчки.
УБИЙЦА[20]
Атмосфера печали на Йонкхеренстраат так плотна, что ее можно прямо-таки пощупать рукой. Почему — неизвестно. Печаль угнездилась в стенах домов при застройке.
Булыжная мостовая вздымается волнами, вместе с нею, хоть и не так необузданно, вздымаются трамвайные рельсы. Десяток кафе, несколько дешевых закусочных и заведений, где продают жареный картофель, магазины. Если вы любите военную терминологию, можно сказать, что магазины стоят здесь сомкнутым строем. Улица постоянно перекопана: водопроводные трубы и кабели вечно оседают в рыхлой почве. Да и дождь, кажется, моросит на этой улице чаще, чем на других.
В одном из кафе у стойки стоит Серейн. Он только что положил на стойку револьвер, стоит и смотрит на него. Кафе оформлено с претензией на «интим». Тщетная попытка: всем известно, что «интим» зависит только от нас самих. Но чтоб выпить, любая обстановка годится.
Серейну под пятьдесят. К разговорам он не расположен. Но тот, кто кладет на стойку заряженный револьвер, должен все же дать кое-какие пояснения. Он принимает вид человека, который хочет сообщить нечто важное. Все посетители смотрят на револьвер: не часто его увидишь и наших мирных кабачках, где и обычная-то драка — редкое явление. А блестящий вороненый револьвер — это уже нечто из ряда вон выходящее.
— Я много лет прожил в Америке, — безразличным тоном начинает Серейн. — Поехал туда во время кризиса. Эмигрантское судно, мы все заросли щетиной и обовшивели, но так или иначе доехали.
Он умолкает и думает о том, что вовсе не надо было ему вытаскивать револьвер. Но когда он у тебя в кармане, хочется вытащить его и посмотреть. Это получается невольно.
— В Америке, конечно, тоже был кризис, оттуда-то он к нам и пожаловал. Стал я бродяжничать, работы было мало, еды мало. Приключений — да, конечно, хватало, но я их не люблю. Ну так вот, оказалось, что заработать себе на хлеб с маслом можно только одним — преступлением.
Хозяин наполняет стаканы. Он недоволен. Человек с револьвером — это неприятность. Но он приходит к выводу, что все равно ничего не поделаешь, и успокаивается.
— Америка — не то что Голландия, и преступления там не те. Здесь в кои-то веки раз воры заберутся в квартиру или какую-нибудь старуху пристукнут ради пары сотен гульденов. Но все это детские игрушки по сравнению с теми сложными замыслами, которые осуществляются там, за океаном. Ну вот, какое-то время я присматривался; когда ищешь работу, поневоле ведь сталкиваешься с гангстерами — они там везде сидят. Наконец в Нью-Йорке я присоединился к одной группе гангстеров. Ну а в такой группе человеку дают выбирать. Платят в зависимости от риска, которому он подвергается. Работа, где скорее всего можно выдвинуться, хотя и больше всего шансов загреметь, — это работа убийцы. И я стал убийцей. Выполнял заказы объединений или отдельных лиц, которым требовалось кого-то устранить. Интересная, живая работа, много свободного времени.