Современная семья

Флатланд Хельга

После разрыва с Сименом Эллен жила у мамы два месяца. Ее состояние оставалось слишком нестабильным, чтобы вернуться к работе, и она была настолько подавлена, что мама и папа, Лив и я сидели с ней по очереди. Не уверен, что нужно было тогда так присматривать за ней — во время наших бесед Эллен говорила точно и сдержанно, ее аргументы строились логично: если человек не верит ни во что иное, кроме одного, что он и другие люди суть организмы, единственный смысл жизни — воспроизведение себе подобных. Если это становится невозможным, смысл исчезает, человек превращается в аберрацию. «Я то самое отклонение от нормы, которые тебе так не нравятся», — сказала Эллен, усмехнувшись. «Ничего подобного, тебе очень далеко до попадания в эту категорию», — ответил я, хотя это была не совсем правда.

«Постой, Эллен, ты ведь веришь и во многое другое, — возражал я. — Ты веришь в общество, в отношения, во все,

что связывает людей между собой, в этом есть смысл». Я постарался напомнить Эллен многие из ее старых аргументов. «Нет, это просто филлер, — ответила она, — филлер и оправдания. Ты не сможешь убедить меня моими же старыми словами, я меньше, чем кто бы то ни было, верю той старой версии себя. И потом, это лишь теоретическая сторона, а практические последствия еще хуже — сознавать, что я буду одна всю оставшуюся жизнь». — «Тебе необязательно быть одной, даже если ты не сможешь иметь детей», — возразил я. «Нет, я понимаю, наверняка найдется мужчина, которому и я могла бы сгодиться, но это слабое утешение. Я говорю о другом типе одиночества, неизвестном тем, кто стал родителями, это такое одиночество, когда ты знаешь, что существует более глубокая форма привязанности и более глубокий смысл, которых у тебя никогда не будет. Те, у кого есть дети, уже не испытывают такой необходимости размышлять о смысле жизни». — «Ну, я уверен, что и мама, и папа, и многие другие родители подтвердили бы, что это не так», — заметил я. «Значит, они просто избалованы — или они плохие родители», — ответила Эллен.

И хотя Эллен, строго говоря, не нуждалась в том, чтобы за ней присматривали — по крайней мере, как думал я, это превратилось в своего рода коллективный проект, в котором участвовала вся семья. Остальные, наверное, тоже понимали некоторую преувеличенность ситуации, но все, включая саму Эллен, кажется, радовались общей задаче, которая объединяла и примиряла. Нам не нужно было говорить ни о чем другом, кроме Эллен, или гадать, что скрывается под словами и поступками; эгоистичные выплески эмоций и обвинения вынужденно прекратились, все думали только о благе Эллен, превосходя друг друга в проявлениях доброй воли. И невзирая на немного искусственный повод, в этот период Лив и Олаф, мама с папой и я снова стали ближе друг другу, возвращаясь к себе прежним.

Со временем Эллен начала уставать от того, что за ней присматривают, и все чаще уклонялась от составленного мамой графика дежурств, вместо этого договариваясь напрямую с Лив, которая была рада ее доверию и возникшей надежде на нормальные отношения. Она помогала Эллен с переездом из квартиры в Санкт-Хансхаугене, когда ее решили продать. Сначала Симен предлагал внести за нее выкуп и однажды вечером приехал в Тосен. Мы с мамой и Эллен сидели в гостиной и смотрели фильм. Симен звонил Эллен, чтобы решить вопрос с квартирой, и она по старой привычке пригласила его заехать и спокойно все обсудить — это показалось всем хорошим знаком, но, когда Симен заговорил о выкупе, Эллен затрясло. «Ты не можешь жить там с кем-то другим, — кричала она. — Что будет в той комнате? Что там будет?» Симен уступил мгновенно. «Конечно, мы можем ее продать, — сказал он, — мы так и сделаем, Эллен, мы ее продадим. Это было глупое предложение». Я сразу вспомнил, что мне всегда нравился Симен, хотя я его почти не знал. Квартиру продали, и Эллен переехала в съемную, которую нашла для нее Лив, совсем близко от них с Олафом. Это наконец-то вытащило Эллен из спячки, она будто бы подвела итог и решила жить дальше. Мамино расписание стало излишним, и когда я как-то вечером пришел посидеть с Эллен, а она, никому не сообщив, ушла встречаться с подругой, — мы со смешанными чувствами осознали, что проект завершен.

Я не отдавал себе отчета в том, что всю прошлую весну неосознанно представлял, как папа переедет обратно в Тосен; это была настолько оформившаяся мысль, что, обнаружив ее, я удивился. Наверное, она рассмешила бы меня, если бы не оказалась такой разоблачительной и болезненной, точно с меня содрали кожу. Кто же знал, что все положительные эмоции, связанные с так называемым нервным срывом Эллен, выросли из этой надежды, и я оказался не готов к боли, когда она рухнула.

В то лето, когда мама с папой разъехались, оба очень старались продемонстрировать, что теперь все должно стать иначе, и в то же время вели себя весьма деликатно по отношению друг к другу. Так, оба воздержались от посещения нашего летнего домика. «Совсем не плохо попробовать что-то новое, — сказала мне мама. — Выбраться из привычной колеи. Даже не вспомню, когда мы со Сверре в последний раз проводили половину лета не в Лиллесанне. Вот так становишься рабом привычек и даже не замечаешь этого». Папа отправился в Финнмарк ловить

рыбу. «Просто фантастика, — рассказывал он, вернувшись домой, — даже сравнить не с чем». Тем не менее на следующий год обоим захотелось пожить несколько недель в нашем домике. «Договоритесь между собой», — сказала Лив. В итоге мама поехала туда с Лив на первую неделю, потом к ним должен был присоединиться папа, и пару дней спустя мама вернулась в город на его машине, а папу еще через неделю забирала Эллен. Я прожил там полнедели с мамой и столько же — с папой. Все это напоминало мне о том, как мы планировали летние каникулы в прошлые годы: в конце весны, после очередного воскресного ужина папа брал ручку и бумагу, чтобы записать пожелания каждого и логистику на лето. Папе всегда удавалось не исполнить ни одного пожелания, но при этом устроить так, чтобы все были довольны.

«Надеюсь, атмосфера будет не слишком искусственной», — заметила Эллен перед поездкой. Этого не случилось, и в те дни, когда собралась вся семья, мы чувствовали себя вполне уютно, безыскусно и стали близки друг другу почти как раньше; это продолжалось вплоть до того самого вечера, когда мама должна была уехать домой. Мы накрыли стол во дворе и ели наших традиционных крабов, стоял тихий и светлый вечер, и я впервые за долгое время ощущал гармонию и покой, не замечая даже хлюпающего звука, с которым папа высасывал из клешней влажное мясо.

«Лив, а помнишь, как ты тем летом перевернула котел с крабами?» — спросил папа. «Это не я, это Эллен», — засмеялась Лив. «Ну да, Эллен пыталась убить Хокона», — вставила мама. «Хокона? — хором воскликнули Лив и Эллен. — Но где же ты был?» — «Сидел прямо рядом с папой», — ответил я. И прежде чем я успел возмутиться, что никто, кроме мамы, вообще не помнит о моем присутствии, папа перебил меня, потому что получил сообщение от агента по недвижимости: «Смотри-ка, Туриль, это намного больше, чем мы думали». — «Прислали оценку?» — спросила Лив. «И сколько?» — заинтересовалась Эллен.

Не сомневаюсь, каждый из них думал, что мне сообщили, что дом решено продать. Вряд ли так поступили нарочно, к тому же они не могли ничего знать о моей надежде, я и сам о ней не подозревал, пока она не хрустнула вместе с крабьей клешней, в которую с оглушительным треском вонзила зубы Лив. Я сжался от этого звука и собственного открытия.

Мама с папой купили дом в Тосене незадолго перед тем, как Лив родилась. Изначально дом был белым, но после рождения Эллен мама стала перекрашивать его в разные цвета через равные промежутки времени. «Надо же мне было чем-то заняться, пока я ждала тебя», — сказала мама, когда мы однажды рассматривали старые фотографии, на которых по различным поводам позировали Эллен и Лив — на лужайке под поливалкой, по пути в школу или с санками под мышкой, и дом у них за спиной за пять лет менял окраску по меньшей мере трижды. Внутри же перемен было немного: новая бытовая техника покупалась с неохотой, когда папа уже не мог починить старую, раза два обновили обивку на диване и креслах, сохранив ее цвет, и вместо желтых занавесок повесили доставшиеся от бабушки льняные с вязаным кружевом, но в остальном вещи скорее добавлялись к обстановке, чем заменяли старые. «Все уже занято», — сказал я маме несколько лет назад, когда она пыталась найти место для торшера, который папа получил в подарок от Лив на день рождения.

Я жил с мамой и папой вплоть до окончания университета. Слишком взрослый, чтобы жить дома — но только в теории и самоироничных комментариях для друзей, потому что на практике все эта схема работала отлично. Не помню, чтобы меня терзала тоска по самостоятельной жизни — с чего бы? У меня имелись все преимущества домашней жизни и полная свобода. «Это почти что жизнь в коммуне», — как-то сказал я Лив, но она лишь рассмеялась и ответила, что тоже с удовольствием пожила бы в коммуне, где ее соседи вносят все платежи, готовят и стирают. «Я бы сказала, что это больше похоже на отель», — добавила она, немного снисходительно погладив меня по щеке.

Пусть Лив и Эллен связывают друг с другом более тесные отношения, чем со мной, зато я всегда был ближе к маме и папе. «Ты, можно сказать, единственный ребенок, — заметил однажды Кар-стен, который сам вырос с тремя братьями-погодками. — Родители в полном твоем распоряжении, и при этом у тебя есть сестры, кругом сплошные плюсы». Теперь я это понимаю, но, когда и Лив, и Эллен уехали, оказалось вовсе не так уж и здорово получить маму с папой в свое полное распоряжение, я бы охотно с кем-нибудь поделился. После школы Эллен отправилась в Америку, и из ее комнаты, расположенной прямо под моей, больше не доносилось ни звука; я плакал тогда каждый вечер. Но постепенно все устоялось, и у нас с мамой и папой началась новая жизнь втроем, где я каждый день получал все внимание и заботу, прежде делившиеся на троих.