Современный болгарский детектив
Шрифт:
— В данный момент не могу вам сказать ничего определенного. По всей вероятности, профессор при жизни позаботился о том, чтобы выразить свою волю по этому вопросу.
— Почему вы не ночевали здесь, а уходили домой?
— Потому что я была экономкой профессора, а не его женой.
— Но, если вы были только экономкой, вряд ли вы можете иметь претензии на квартиру.
— Я не была женой профессора. А почему надеюсь, что имею права на квартиру, — мое личное дело.
— Вы, возможно, не были законной женой профессора, но фактической...
— Я была экономкой. Получала зарплату, с которой
— Какое у вас образование?
— Изучала французскую филологию, но не закончила.
— С этим образованием вы могли бы работать в государственном или общественном секторе. Почему вы выбрали частный?
— Наше общество считает любую трудовую деятельность достойной уважения, товарищ!
— Ответьте, пожалуйста: работа экономки носит «частпромовский» характер или я ошибаюсь?
— Это зависит от обстоятельств. Если профессор не был полезным членом общества, моя работа у него была «частпромовская». Но профессор очень активно работал на общество, он был очень полезным человеком, а я помогала ему, чтобы у него не было забот бытового характера. Так что моя работа у него не носит вульгарного «частпромовского» характера.
В области социальных отношений я был королем, но она прижимала меня к стенке. Надо было изменить тактику. Я сказал ей:
— Скажите-ка, ваш покойный супруг и профессор были друзьями?
— Мой супруг был первым помощником профессора в его работе!
Тут инспектор Манчев многозначительно кашлянул.
— А вы с профессором не были друзьями?
— Что вы хотите сказать?
— Я хочу сказать: не были ли вы другом профессора до того, как умер ваш муж?
— Я и муж были друзьями профессора. Профессор был нашим другом.
— Дружба вашего мужа с профессором меня не интересует. Я проявляю интерес к ВАШЕЙ дружбе с профессором.
— Все, что нужно было сказать по этому вопросу, я уже сказала! — Дора отвернулась и рассеянно посмотрела в окно.
— Хорошо, — сказал я, — оставим-ка до дальнейшего выяснения вашу дружбу с профессором. По той или иной причине вы были уверены, что эта квартира или ее часть станет вашей собственностью. Я хочу знать: не произошло ли в последнее время каких-либо изменений?
— Нет.
— Какое-нибудь сомнение, что профессор может отказаться от своего обещания и оставить вас на бобах?
— Я никогда не сомневалась в честности профессора, товарищ!
— А если в завещании он не упомянул вас в качестве наследницы?
Она не ответила, только улыбнулась.
— Не допускаете?
— Нет.
— Но представьте себе, что его дочь воспротивилась, что его сын воспротивился, что они вдвоем повлияли на него и в последний момент он изменил завещание!
Она опять улыбнулась.
Эх, если бы я мог разгадать эту улыбку! Но я изучал право в университете, специализировался по криминалистике, а науку об улыбках не изучал... Наука об улыбках! Надо бы иметь в криминалистике по крайней мере раздел об улыбках, потому что улыбка — это нечто самое сложное, самое трудное и наиболее неразгаданное в этом мире. Ну, не во всех случаях,
Такой была улыбка этой хрупкой, как фарфор, невозмутимой женщины.
И так как я ничего не понимал в высшей математике, а владел лишь арифметикой, я, увы, решил изменить курс нашей учтивой беседы, чтобы чувствовать себя более уверенно.
— Послушайте, — сказал я, — вчера утром в котором часу вы сюда пришли?
— В половине девятого.
— Профессор уже ушел?
Она кивнула.
— Какие специальные поручения дал он вам по случаю дня своих именин?
— Он дал их мне еще накануне. — Она помолчала. — Профессор не был расточительным человеком.
— На сколько человек он поручил вам приготовить ужин?
— На шесть.
— Упомянул он, кого пригласит?
— О приглашенных разговора не было. Он только предупредил, что в числе гостей будет и его дочь, то есть дал мне понять, что я не должна появляться на этом ужине.
— Что он поручил вам приготовить?
Она улыбнулась иронически, лицо досадливо поморщилось. Мои вопросы, видно, казались ей слишком уж ординарными.
— Я ведь вас предупредила, — сказала она, — что профессор не был расточительным человеком. Он поручил мне сварить фасоль, приготовить майонез на шесть человек и баницу с брынзой. Я спросила: «Только этим и будете угощать своих друзей?» Он ответил: «Я рассчитываю прежде всего на окорок и вино!» Он имел в виду свиной окорок и дамаджану с вином, которые ему прислали из села. Я спросила его, не надо ли нарезать ветчину на два подноса, приготовив к ней гарнир из вареных яиц и петрушки, но он категорически отказался. «Ты режешь ветчину очень толстыми кусками! — сказал он. — Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками, чтобы было и глазу приятно, и казалось много. О яйцах...»
— Подождите, — прервал я и повернулся к Науму, который вел протокол допроса. — Сержант Наум! — сказал я. — О ноже там подчеркните и напишите дословно все сказанное свидетельницей: «Я куплю специальный нож, который режет тонкими ломтиками!»
— Слушаюсь! — сказал сержант Наум. — Записываю дословно.
— Продолжайте, — кивнул я Доре, с трудом удерживаясь, чтобы не выдать бурную радость, которая вдруг охватила меня.
— Что продолжать? — спросила Дора.
Она внутренне смеялась, глупая. Не знала, что в этом расследовании я хотел смеяться последним и поэтому — громче всех!
— Разумеется, мы продолжим! — сказал я. — А как же иначе? Да мы только теперь начинаем! Итак...
— Итак? — повторила за мной Дора.
— Выходили ли вы вчера из квартиры?
Тысяча чертей, мне показалось, что лицо ее чуть заметно вздрогнуло, но вздрогнуло, черт возьми, вздрогнуло!
— Точно не помню, — сказала она. — Но думаю, что выходила. Так мне кажется.
— Видите ли, уважаемая, — сказал я, — здесь нет «кажется мне — не кажется мне»! Здесь «да» и «нет» — и только. Поняли?