Современный Румынский детектив
Шрифт:
— Господи боже мой, куда же мне торопиться-то?! — Дрожащий голос выдает ее душевное смятение. — Я хотела вам еще кое-что сказать. Я вспомнила, что дней пять-шесть назад, дело шло к вечеру, я услышала, как Кристинел кричит… Он ругался с каким-то мужчиной. Я никогда не слыхала, чтобы он так кричал, вот я в испугалась. И тот, второй, тоже орал во всю глотку. Я хотела было постучаться в дверь и сказать Кристинелу, что их крик слышен на весь дом. Но в это самое время господин Цугуй послал меня по каким-то делам, ну я и пошла. А потом, когда я вернулась, Кристинела уже не было дома.
—
Прокурор нервничает: разве, стоя в дверях, снимают свидетельские показания?! Но дело поручено мне, и — памятуя о той же прокуратуре, кстати, которая потребует от меня одни точные доказательства, — я обязан искать улики и эти самые доказательства где и когда угодно. Вот я их и ищу на пороге комнаты Кристинела Лукача. Если кого мне и жаль, то это Лукрецию Будеску — ей, бедняжке, достается пока что больше всех.
— Кое-что я расслышала, — пытается она мне помочь. — Только запамятовала… Они ссорились из-за каких-то денег, наследства какого-то…
— Может быть, он ссорился со своим двоюродным братом?
— Не знаю, — разводит она беспомощно руками, — больше я ничего не знаю…
— И на том спасибо, — успокаиваю я ее. — Ну а сегодня как было дело? Дверь была открытой, когда вы поднялись сюда?
— Но совсем…
— Вот так?
Женщина волнуется, она искренно хочет дать ясный и правдивый ответ:
— Да нет… чуть побольше.
— Ключ был в замке?
— В замке, — уверенно подтверждает она. — А теперь его нету! — вдруг замечает она с ужасом отсутствие ключа.
— И что вы сделали потом?
— Я постучалась, только никто не отозвался. Я в подумала, что вы меня не слышите, и решила войти.
Мы переступаем порог мансарды. Тот, кто был тут до нас, забыл погасить свет.
— Ну вошли, — подбадриваю я ее, — и где вы остановились?
Лукреция Будеску оглядывается растерянно вокруг, как бы ища точку опоры.
— Я ступила шага два или три и остановилась…
— Остановились. Отчего?
— В мансарде никого не было. Я перепугалась и стала кричать: «Господин прокурор, господин прокурор!..» Потом у меня сразу потемнело в глазах…
— Где вы упали?
— А точь-в-точь на том самом месте, где я сейчас стою! Не обязательно быть следователем, чтобы воочию себе представить то, что здесь произошло. Неизвестный, проникший в жилище Лукача, застигнутый врасплох появлением Лукреции Будеску, решил избавиться от нее и что есть силы ударил по голове.
Неожиданно Лукреция спрашивает вполголоса:
— Соседи говорят, что он сам повесился… Это правда? Бериндей, пораженный этим вопросом, напоминает ей:
— Так не вы ли сами первой вошли в мансарду и увидели…
— Я не помню… — Кажется, будто она сейчас только ужаснулась, узнав об этом от нас.
— Да, повесился, — подтверждает прокурор.
Я оглядываюсь вокруг и мучаюсь простейшим вопросом: у того, кто сорвал с дверей печать, был ключ, с помощью которого он и проник на чердак. Срывая печать, этот некто шел на риск. С какой целью? Что он искал здесь? Что за чрезвычайные обстоятельства заставили его проникнуть в опечатанную
Я обследую мансарду. Прокурор ходит за мной по пятам. Одна Лукреция Будеску застыла на месте, как соляной столб. Все предметы обихода Кристиана Лукача находятся па своих местах, там, где мы их оставили утром, — у меня память сыщика, натренированная на такие вещи. Значит, тот, кто побывал здесь, так и не нашел того, что искал? Либо же ему помешало появление Лукреции Будеску, и он был вынужден отказаться от своих намерений? Или, может быть, он сам испугался того, что сорвал с двери печать, и махнул на все рукой?..
Но когда я захожу за занавесь, отделяющую кухню от собственно комнаты, мне кажется, что что-то находится не на прежнем месте. Я точно помню, что один из табуретов стоял возле газовой плиты. Теперь же кто-то переставил его к выходящему на крышу низкому слуховому окну, сквозь которое проникает на чердак вялый свет осеннего дня. Я пытаюсь его открыть, но отсюда, снизу, мне это не удается. Я прошу Лукрецию Будеску подойти ко мне.
— Где обычно стоял этот табурет? — спрашиваю я, пытаясь заодно удостовериться, в какой степени можно положиться на ее память.
Женщина, еще более побледнев — ее какая-то неживая бледность просто устрашает меня, — показывает рукою в сторону газовой плиты, и я вижу, как мелко дрожит ее рука.
Я взбираюсь на табурет и чуть не ударяюсь головой о балку потолка. Окошко маленькое — сантиметров пятьдесят в высоту и восемьдесят в ширину. С первого же взгляда я замечаю, что шпингалет откинут. Сам не знаю почему, но я уверен, что вчера вечером или даже сегодня утром окно было закрыто на шпингалет. С высоты табурета я смотрю на Лукрецию — руки, находящиеся в неустанном бессознательном движении, выдают ее возбуждение.
— Вы обычно мыли, наверное, и это окно, не так ли? Она устало кивает в ответ:
— Да… вот фонарь в потолке — нет, — уточняет она, — мне до него не дотянуться, его мыл сам Кристинел.
— Это окошко когда-нибудь открывалось?
— Он открывал его, только когда сам бывал дома. Однажды он оставил окно открытым, а тут как раз началась гроза, и всю комнату залило водой.
Я открываю окошко. Но чтобы разглядеть отсюда скат крыши, круто спускающейся к водосточному желобу, мне надо приподняться на цыпочки. Передо мной — прямоугольник серенького неба, стена соседнего дома. Я опускаю глаза на скат крыши и внимательно рассматриваю его от оконца до водостока. И вдруг замечаю в желобе чуть поблескивающую металлическую коробку. Тут не нужна особая профессиональная наблюдательность или интуиция, чтобы догадаться, что коробка была выброшена в окно и скатилась ко крыше вниз, застряв торчком — именно торчком, иначе мне бы ее отсюда не обнаружить, — в желобе. И хоть глаза у меня слезятся от напряжения, я ни на секунду не сомневаюсь в том, что это коробка из-под медицинского шприца. Не застрянь коробка в водостоке, она скатилась бы вниз и упала во двор.