Современный румынский детектив
Шрифт:
Нельзя было сказать, что он превратился в женоненавистника. Он отнюдь не чурался женщин, даже искал их общества, но делал это из тайного желания убедиться, что все они скроены на один лад: лживы, мелочны, лицемерны. Правда, в этом отношении мужчины недалеко от них ушли. И чем добродетельнее казались представительницы слабого пола, тем с большим наслаждением он открывал их истинное лицо, с каждым разом все больше тоскуя о своей жене. Он стал мудрее, поняв, что близкого человека надо любить со всеми его недостатками.
Он еще больше замкнулся в себе. Стоило ему войти, как разговоры мгновенно прекращались,
Вместе тесно, а врозь скучно. Несколько дней после несчастья с Тесаком показались ему вечностью. Он привил Матею свой образ мыслей и теперь нередко всецело полагался на парня — тот стал своего рода рупором его совести. В отсутствие товарища он впадал в панику и быстро уставал, отвыкнув иметь дело со второстепенными заданиями, от которых можно было избавиться только с помощью Тесака. А тот и не предполагал, что почти достиг мастерства своего учителя, и понятия не имел, каким эхом отзываются его мысли у наставника. Так что их симбиоз приносил обоим максимальную пользу.
Вчера он провел целый день у изголовья Матея, проклиная его равнодушный храп, изредка нарушаемый неразборчивым бормотанием. Он даже подозревал, что этот беспробудный сон и нежелание бодрствовать — притворство. Этакая новая проделка, чтобы подшутить над ним. Он ловил себя на мысли, что стоит ему покинуть палату, как его друг, старательно задающий храпака, тотчас же вскочит и перестанет притворяться. Ожидание бесило его. Порой хотелось накричать на Матея или надавать ему затрещин, чтобы он прекратил свою дурацкую игру. Впрочем, когда Матей очнется, ему и в самом деле не миновать взбучки за то, что предпринял глупую попытку в одиночку арестовать опасного преступника. И поскольку он догадывался, кто именно продырявил Тесаку голову, этому типу пора было поинтересоваться, во всех ли больницах имеется достаточно гипса.
Тяжело дыша, он взобрался по лестнице. Вошел в квартиру и, не теряя ни минуты, принялся исполнять ежедневный смертельный номер, чередуя приседания и отжимания. Даже для него это было достаточно сложно. Закончив упражнения, он залпом осушил остатки молока в бутылке и направился в душ.
Под зеркалом на стеклянной полке лежал вырванный из записной книжки листок. Девица, с которой он провел ночь, начертала косметическим карандашом послание:
"Немедленно позвони на службу".
Он торопливо бросился к телефону, но в тот же момент услышал трель дверного звонка. На пороге стоял Чуток с выражением глубокой тоски на лице. В его взгляде каждый мог бы прочесть следующее: "Оставьте меня в покое. Сегодня утром я опять вспомнил, что у меня язва".
Голем жестом пригласил шофера зайти, всем своим видом выражая сочувствие к страданиям маленького существа. Они не нуждались в словах, прекрасно объясняясь
Он торопливо принял душ и надел первое, что попалось под руку. Спускаясь по лестнице, похлопал товарища по плечу и одними глазами спросил, куда они едут. Тот скорбно возвел взор к небу и, ткнув его пальцем в грудь, одновременно издал звук, похожий на щелчок ржавого пистолета. Значит, произошло новое преступление.
В отделке комнаты преобладал сочный зеленый. На каминной полке слабо мерцали две белые свечки, словно оробев от тяжелого тумана, ворвавшегося в распахнутые окна. Эти влажные зеленые стены, свечи, сумрачный свет и туман напомнили ему деревенскую свадьбу, застрявшую на лугу под мелким осенним дождем.
Хотя комнату успел наполнить холодный воздух, он все равно не смог вытеснить сладковато — удушливый запах, пропитавший все вещи, — запах горелого мяса и сгнивших цветочных стеблей. Труп лежал ничком на медвежьей шкуре. Падая, Манафу, видимо, пытался схватиться за камин и угодил обеими руками в догоравшие угли — и теперь его ладони представляли собой две черные культи. Пуля, прошедшая навылет под левой лопаткой, проделала в толстом шерстяном пуловере красивого коричневого цвета страшное отверстие.
Смерть любого человека внушает уважение, даже если при жизни никто не питал к нему подобных чувств. Та же самая женщина, что обнаружила тело Рафаэлы Манафу, опустив голову и сцепив на коленях руки, исполняла свой христианский долг возле обезображенного тела человека, с которым ее не могла примирить даже смерть. Ледяной холод, проникавший сквозь распахнутые окна, как бы подтверждал, что между ними никогда не существовало, и теперь уже не будет существовать, теплоты и привязанности.
Дело ясное, живой Аркадие Манафу не вызывал у людей ни симпатий, ни интереса. Однако в скором времени его тело будет восприниматься как нечто самостоятельное, отдельное от него, как звено в сложной, запутанной истории. Сначала надо
установить его личность и время, истекшее с момента смерти, — одеревенение конечностей указывало на то, что прошло как минимум двенадцать часов. Далее — мотивы, по которым совершено преступление, и предположения относительно личности убийцы…
Бледность лица, застывшего в страшном оскале, и отсутствие мертвенной синевы на теле говорили о том, что смерть была насильственной и наступила мгновенно, а вся кровь вытекла через рану.
Липкий, как клейстер, туман продолжал наполнять комнату. Передернувшись от холода, он решительно закрыл окно и кашлянул, пытаясь привлечь внимание женщины. Но она застыла, как ледяное изваяние.
— Вас, по — видимому, не слишком удивило это новое преступление? Почему?
Несмотря на то что слова прозвучали очень естественно, словно в продолжение недавно прерванной беседы, женщина вздрогнула. Она не привыкла к тому, что ее душевное состояние кого-то интересует. Пожав плечами, она продолжала смотреть в одну точку тусклым взглядом. Она замкнулась в себе, и вывести ее из этого состояния было совсем не просто.
Предстоял трудный разговор. Это сомнительное занятие — копание в человеческих душах — следовало бы оставить шефу. Голем всегда старался избавиться от тягостной процедуры, нередко прибегая к уловке, что якобы не удается расположить к себе свидетеля.