Союз любви (проза, стихи)

Веселовская Надежда

Александру эти дежурства не тяготили. Раньше ей легко было высидеть положенный срок, предвкушая, как потом она с легким сердцем выпорхнет из института и поспешит домой, к отцу, кутающему для нее в одеяло еще теплый ужин. Теперь она тем более не роптала на необходимость задер­живаться - дома ей не давала расслабиться пустота, внутренним холодом опечатавшая квартиру. Здесь было легче, чем дома.

"Меня выбило из колеи", - призналась себе Александра, закуривая горькую сигарету - с тоски она начала курить. Что остается человеку, у которого только и была эта самая колея? Именно она спасала до сих пор Александру - строгая упорядоченность жизни, в которой нет места эмоциям, пусть даже это эмоции самого горя. Зато есть определенность, которая вчера основательно

пошатнулась.

Александра провела рукой по лбу, готовясь вспоминать и мысленно отслеживать произошедшее. Извлечь корни, как сказал бы отец. Ясно, что эти корни выросли раньше вчерашнего вечера, но само их появление представлялось загадкой. Александра ни с кем не говорила об отце: род­ственников и друзей после него не осталось, собственных же друзей она не имела никогда: слишком прочной была душевная скорлупа, не позволяю­щая хорошим отношениям с людьми перерастать в дружбу. Итак, говорить было не с кем, да и к чему? Бесполезно ворошить свою боль, которая от этого только поднимется и разбухнет.

Но в доме была соседка, раз от разу заводившая речь о том, что "надо бы в церковь сходить, за Ивана Петровича свечку поставить". Соседка жила на той же площадке, жила давно, так что помнила отца еще молодым, а саму ее - девочкой. Поэтому Александра не могла собраться с духом ее прервать. Так и стояла, во дворе ли, на лестнице, выслуши­вала, опустив голову, каждый раз внутренне страдая. Разве она не была бы рада - нет, счастлива - узнать, что загробная жизнь действительно существует? Разве поленилась бы рано встать, чтобы не опоздать с поми­нальной запиской, не наставила бы десяток свечей, если бы это хоть в малой степени пошло на пользу отцу? Но ему ничто уже не поможет: он ничего не чувствует, не сознает. Его отсутствие - это исчезнове­ние навсегда, без какой-либо вести или надежды... до чего ж больно!

Вчера Александра возвращалась из института на срыве душевных сил. Казалось, еще немного - и она ссутулится, станет смотреть испод­лобья, послав подальше вымученное подобие улыбки, еще удерживаемое на губах. Но отец всегда говорил, что у каждого свои кошки на душе скребут и дома в шкафу свой скелет спрятан. Поэтому не стоит при­общать людей к твоим собственным огорчениям; если ты на людях - стой прямо и улыбайся.

Александра мечтала о той минуте, когда захлопнет за собой дверь и сбросит с лица маску утомленной, но все же нормальной женщины, в меру радующейся жизни. Но когда дверь уже готова была захлопнуть­ся, послышался оклик соседки - той самой, заводящей всегда речь о свечках. Она протягивала обернутый целлофаном хлебный каравай, которого Александра вовсе у нее не просила. Дело в том, что в их дворе работала палатка от хлебозавода, торгующая без наценки самым свежим хлебом. Однажды Александра просто так, для поддержки разго­вора, обмолвилась, что по вечерам не успевает купить хлеб - когда идет с работы, палатка уже закрыта. И вот вам пожалуйста - со­вершенно не нужный ей (или все-таки нужный?) каравай ситного, и теперь уже неудобно не взять. Пришлось пригласить соседку в квар­тиру.

Собственно говоря, она не имела ничего против этой старой, но еще деятельной женщины, безусловно отзывчивой и расторопной, обслуживавшей, несмотря на свои годы, большую семью. Ее домашние по утрам расходились на работы и в школы, чтобы к вечеру вновь собраться в убранной кварти­ре за накрытым бабушкою столом. Ради этого соседка весь день хлопотала. Отец в свое время отдавал ей должное, считая "порядочным человеком" (главный его критерий оценки людей), к тому же трудолюбивой и энергич­ной. Всё так - но зачем, скажите, лезть в чужие дела, тем более настолько личные, открывающие самую глубокую человеческую уязвимость?

– Устали, Сашенька?
– спросила соседка, с неподдельным участием глядя в её осунувшееся лицо.
– Что-то вы бледная сегодня. Убиваетесь всё а это не дело...

И разговор вошёл в привычное русло: свечка, поминанье, "не думайте, Сашенька, что с земной жизнью всё кончается". Она думала именно так и уже собиралась

с духом ответить - не резко, но окончательно, чтобы по­ставить на всём этом точку. Но как раз духа у нее не было - наоборот, вышло так, что уверенная в своей правоте соседка безотчётно подчинила её измученную волю. Знакомая с детских лет, она показалась вдруг такой домашней и милой, что пришло желанье расплакаться в её синий кухонный фартук, пахнущий стряпней. Если бы у Саши была бабушка, от нее бы, на­верное, тоже исходили эти слабые запахи лука, картофельной кожуры, жарящихся котлет - а вместе с ними ощущенье налаженности жизни, родст­венного участия, которое не даст в обиду никакой напасти.

На прощанье соседка сказала: "Не думайте об отце, как будто его не существует. Думайте как о живом - у Бога все живы".

И после её ухода Саша решилась попробовать. Конечно, она не могла верить в то, что отец как личность продолжает существовать - разве что на один процент из ста, да и это, пожалуй, много... на какую-то долю процента. И всё-таки, малейший шанс оставался. Надо было вникнуть в него, настроиться на соответствующую волну - но Саша чувствовала, что это нельзя сделать просто так. Они с отцом всегда любили пря­моту и старались действовать честно - теперь от нее требовалось совершить некое волевое усилие, чтобы честно перед самой собой постучаться в двери вышеозначенного шанса. Она не могла сказать, что верит – но могла определить себя сторонницей того, чтобы именно этот малейший шанс воплотился. Здесь и было то самое волевое усилие, которое от нее требовалось.

За спиной слегка шевелились занавески, слышалось негромкое постукива­нье часов - привычные, уже никак не воспринимаемые звуки. Но в наступившей, вернее, только что замеченной Сашей тишине (до этого она слишком напряжен­но думала) этот домашний шумок обернулся какими-то дальними отголосками, приглушенными вздохами и чуть различимым шелестом шагов. Должно быть, ветер шуршал бумагами на столе. Саша обернулась запереть форточку, и ей навстречу пахнуло что-то живо напоминающее об отце - вроде бы свежесть его одеколона вперемежку со сладковатым дымком любимых им папирос... Но запахи были по­лыми, не затрагивающими обонянья - запахи без запаха, одна оболочка. Ими только обозначалось нечто присущее отцу. А через минуту у неё перехватило дыханье от ощущения его близкого присутствия - настолько близкого, что она завертела головой, готовая обернуться в ту сторону, где оно было сконцент­рировано. У лица развеялось что-то изначально знакомое, что могло быть при­суще только ее отцу. И в следующее мгновенье ничего уже не осталось.

Она разрыдалась, чувствуя потребность излить в слезах вое напряженье последних дней и месяцев. Ее трясло как в ознобе - судорожные плач, каза­лось, выворачивал наизнанку, но перехлестывающая через край горечь при этом уходила из души. После долгих слез пришло бессилье и облегчение.

Столбик пепла упал на юбку, спохватившаяся Александра принялась торопливо стряхивать его в ладонь. Вспоминая вчерашний вечер, она отключилась. Между

тем ей теперь предстоит быть особо собранной и внимательной чтобы доискаться до сути произошедшего. Нет сомнений, что она ощутила присутствие отца; и даже, кажется, это чувство не было исключительно субъективным... Ведь людям

ее плана не кажется что-либо ни с того ни с сего. Однако если предположить, что отец действительно приходил к ней - или она к нему, если учесть ее соз­нательное стремленье поверить в малейший шанс - получается, что он... что загробная жизнь в самом деле существует.

Признать это за факт Александра все-таки не могла, а как объяснить вче­рашнее, не знала. Но она пойдет до конца - обратится, если потребуется, к экстрасенсам, прежде всего к тем, которые работают на научной основе. Впрочем все они так или иначе подвизаются в области парапсихологии и эниологии. Что же касается соседки, той самой соседки, доброй, но примитивной с ее свечками-поминаньями, то тут лучше, пожалуй, промолчать - не то еще сама в эти свечки поверишь. А верить надо в науку.