Созвездие Видений
Шрифт:
— Но как ты сюда попала? — нелепо спросил я. — Калитка-то закрыта на ключ.
— А я задами, в дырочку, куда ты лазаешь за яблоками к старику Мустафе.
Я почувствовал, как краснею, спросил:
— Когда ты вернешься, Мария?
— Когда вернусь, ты уже будешь в Москве, точнее, в Подмосковье. На днях твоего отца переведут туда. Мы увидимся не скоро.
Я сел в постели; пригладил ладонью растрепавшиеся вихры.
— Откуда ты знаешь Мария? Нам отец ничего не говорил.
— Я знаю всё, — отвечала она. — Даже то, что тебе никогда, не надо ездить в машинах иностранных марок, понял? И знай: за тебя с самого рождения бьются мечами, выкованными из молний, два великана: один светлоликий,
— Кто ж из них победит? — вырвалось у меня.
— Это зависит только от тебя… Но довольно об этом. Лучше ответь: я для тебя — кто?
Пришлось призадуматься. Молчание наше затянулось.
— Хорошо, Я помогу тебе, стеснительный мальчик. Кто я для тебя? Соседка? Девочка? Вещунья? Жалкая горбунья?
— Зачем ты спрашиваешь?
— Не увиливай, кузнечик… Хорошо, спрошу по-другому. Если бы ты был бог, волшебник — и я попросила бы тебя превратить меня, во что пожелаешь, — кем бы ты меня сделал?
И вдруг я выпалил без раздумий: — Цветущим садом!
— Почему?
— Ты, Мария, похожа на девушку из старинного журнала «Нива», журнал еще от деда остался. А под портретом ее внизу написано: «Яко вертоград во цветении»… «Яко» означает «как», «вертоград» — «сад», дедушка сам мне переводил.
Она сжала сухою ладонью мне запястье.
— Ты истинный волшебник. И я тебя когда-нибудь отблагодарю. Настанет срок — и лучший день своей жизни ты проведешь со мной.
— Отблагодари меня сейчас, Мария. Ответь: что ты видела в небе сегодня, когда стояла на валуне, у ручья, выше Горельника?
Она отдернула руку, сползла со стула. Голос ее стал жестким, чужим.
— То, что видела я, никому другому видеть не положено. Не шпионь ни за кем, не подглядывай. Иначе победит темновидный великан… Ни о чем больше меня не спрашивай. Никому о нашем камне не говори. Обещаешь? Придет время — все тебе растолкую. Прощай! Спокойной ночи, кузнечик. Она опять порывисто схватила мою руку, прикоснулась губами — и юркнула в дверь.
10
«Господи, все сбылось: и перевод отца в Подмосковье, и предостережение насчет автомобилей. Предостережение, которым я пренебрег, — и наказан жестоко», — так размышлял я, лежа на кожаном диване, что лелеял меня еще дитятей. Стрелки на старинных дедовых часах сошлись на цифре «9». Я поднялся, поплясал под холодным душем, побрился, вышел в сад. Давно уж не осталось здесь ни флигелька моего, ни баньки дедовой. На их месте громоздился отвратительный бетонный гараж с железными воротами, покрашенными, в черный цвет.
Сзади хлопнула калитка. Я оглянулся. По кирпичной дорожке приближалась Мария. Она мало подросла за минувшие годы, да еще вдобавок истончилась. Волосы были собраны в тяжелый пучок, а горб еще больше вырос и заострился.
— С благополучным приездом, кузнечик! — сказала она с хрипотцой. — Не задавай мне лишних вопросов. Я готова выполнить обещание, рассказать о виденном тобою в небе, с того валуна, над Горельником. Если тебе все еще интересно.
— И всегда будет интересно, пока я жив, — отвечал я, сразу почувствовав фальшь в таком ответе.
— Я расскажу тебе. Сегодня же. Но не здесь, — продолжала горбунья.
— Где же?
— У Зуба Шайтана.
…Вы, Борис Тимофеевич, тонкий знаток психологии, потому поймете меня как никто другой… Живет человечек. Совершает поступки, дурные и благие. Геройствует. Льстит сильным, презирает, слабых. Подличает. Ниспровергает. Заискивает. Плетет сети ближнему. Попадает в ямы, выкопанные персонально для него. Почему он живет именно так, не по-другому? Почему мечется меж светом и тьмою,
К чему клоню?.. Единственной фразой: «У Зуба Шайтана» — припечатала насмерть меня горбунья. Показала все ничтожество тайных наших с Рамвайло замыслов и ухищрений. Она видела меня насквозь, как видит препаратор амебу под микроскопом. Да, насквозь — честолюбивого, мятущегося, жалкого, обласканного властителями людских судеб и ими же втоптанного в грязь.
— Очнись, страдалец, — улыбнулась Мария. — И скажи: согласен ты. сегодня, после обеда ехать со мною к Зубу? Или утратил былую отвагу?
Я сказал:
— Согласен, Мария. Надо только заправиться на выезде из города, у начала Кульджинекого тракта.
— Предлагаю выехать около трех, — сказала Мария. — У тебя есть еще время поспать. Пойду готовить провизию в дальнюю дороженьку. Приятных сновидений, страдалец!
11
Я оставил сестре записку, чтобы не беспокоилась. Сообщил, что поехал в горы на два-три дня. Солнце висело еще высоко, но жара начинала спадать. Мария примостилась сзади. До Иссыка молчала, на все мои расспросы о житье-бытье отвечала нехотя, односложно. Но за Иссыком попросила:
— Можно, я оставлю тебе записи моих песен? Как подарок в лучший день твоей жизни, помнишь, я тебе его обещала перед тем, как ты ускакал в Россию? С той поры, как мы расстались, ты много лгал, петлял, изворачивался. И был наказан небесами. Но страданиями своими ты рассеял карму. Светлоликий великан побеждает.
Она протянула мне две кассеты. Я тут же вставил одну в магнитофон и наконец услышал чарующее:
— Э-сан-то-ма-а де-вин-тегми-ни-о-о…
Мария пела до самого моста через Тас-Кара-Су. За мостом я повернул резко вправо, мотор зарычал на крутом подъеме. Мария выключила магнитофон. Стемнело. Над горами затеплился язычок луны, пока и вся она не воссияла древней красою. Когда мы проезжали мимо Клондайка (он оставался метрах в двухстах справа), Мария попросила остановиться и некоторое время сидела, закрыв левой рукою глаза. Потом сказала:
— Через час твоего Литовца оглушат в купе. Ударом кастета по голове. И вышвырнут на полном ходу. Не доезжая двадцати трех километров до станции Тюлькубас. А золото ваше заберут.
— Кто оглушит Рамвайло? — заорал я в лицо отшатнувшейся горбунье.
— Те, кто еще летом выследил вас здесь. Трое молодых мужчин-наркоманов и их подружка с гитарою, тоже наркоманка.
— Чушь! Не верю твоим бредням!
— При чем тут вера или неверие. Мне так высветилось.
— Где же логика? То лучший день моей жизни, то убьют приятеля! И почему ты мне утром не сказала о готовящемся покушении?