Спартанцы Гитлера
Шрифт:
Кто из немцев в начале 1933 г. мог представить себе, что через полгода вся прежняя республиканская политическая система с партиями, парламентаризмом, законностью и либерализмом исчезнет практически бесследно? Очевидно, что необыкновенная легкость, с которой нацисты провели политическую унификацию государства, объясняется объективной слабостью либеральной политической культуры в Германии и инстинктивным использованием Гитлером тайного стремления немцев к эффективной и эффектной власти, а также к компенсации национального унижения от Версальской системы. Примечательный исторический анекдот, описывающий атмосферу узурпации власти нацистами, передает К. Гейден в своей ранней биографии Гитлера. В 1928 г. в пивной «Бюргербройкеллер» выступал министр иностранных дел республики, лауреат Нобелевской премии мира Густав Штре-земан, много сделавший для пересмотра несправедливых решений Версальской конференции. В середине его речи в зал вошла группа нацистов и начала петь национальный гимн, а председательствующий вместо того, чтобы прервать наглецов, встал и запел вместе с ними. В результате собрание было сорвано, а когда Штреземан обвинил председателя в трусости, тот объяснил, что следовало показать этим хулиганам, что присутствующие такие же патриоты, как и собравшиеся в зале. То есть, вместо того, чтобы указать нарушителям порядка на дверь, их приветствовали как истинных патриотов. Гейден сделал вывод, что приход Гитлера к власти и последующая узурпация власти развивались по этому же сценарию{164}.
Благоприятные для нацистов и Гитлера условия Версальских ограничений на Германию были подкреплены невероятным, почти сверхъестественным политическим инстинктом Гитлера, о котором шла речь в предыдущем разделе.
14
Под этим термином сами нацисты понимали сложный процесс переговоров и интриг, в котором сами гитлеровцы не обязательно имели инициативу, поэтому политические перспективы нацизма не всегда были ясными: был момент, когда Гитлер даже размышлял о самоубийстве вследствие отсутствия какой-либо перспективы.
Гитлер был лидером самой большой в Германии политической партии, которой немного не хватило до большинства в рейхстаге. Именно по этой причине представления марксистской историографии о Гитлере и его партии как об агентах крупного финансового капитала неверны, ибо не согласуются с огромной популярностью фюрера в народе. Нацистский юрист Ганс Франк писал, что «это была первая революция всемирного значения, которая не нарушила формального права»{166}. Уже в марте 1933 г. стало ясно, насколько большой популярностью стали пользоваться нацистские политики и Гитлер в среде интересующихся политикой рабочих — бывших коммунистов, социал-демократов, профсоюзников: все они видели в партии Гитлера партию авторитета и долгожданного порядка. Очень многие из них устремились в НСДАП и примыкающие к ней организации. Известный социал-демократ Вальтер Хегнер вспоминал, как, прогуливаясь в конце 1933 г. со своим товарищем по рабочему кварталу, который ранее был оплотом коммунистов, они с удивлением обнаружили, что все дома были увешаны знаменами со свастикой, а по разговорам жен рабочих на улице они поняли, что Гитлера и его политику здесь однозначно приветствуют и одобряют. Такая метаморфоза настроений рабочих показалась Хегнеру и его товарищу очень странной и совершенно нелогичной{167}. Хегнер был поражен тем, как тонко нацисты смогли мобилизовать нацию; он объяснял это тем, что социал-демократы, будучи рационалистами и не обладая фантазией, сосредоточились в своей политике на сугубо приземленных вещах: на зарплате, на домашнем бюджете, на буднях и прозе жизни. Нацисты же, по его словам, смогли зажечь сердца высокими целями, смогли пробудить фантазию, оторвать людей от будничных забот, внушить им романтически возвышенный образ мысли, обращенный к целям, стоящим высоко над действительностью: «нам казалось, что это какое-то злое колдовство»{168}. Хотя для Гитлера и для НСДАП большой проблемой было то, как рабочие отнесутся к партии, которая формально называлась рабочей, а на деле претендовала на представительство интересов всей нации. Эти опасения не были напрасными, ибо доля рабочих в партии между 1928 г. и 1933 г. снизилась с 38% до 33%, среди избирателей с 32% до 27%, а в нацистской фракции рейхстага — с 8,3% до 10,2%. Статистика показывает, что в 1933 г. среди выборщиков НСДАП рабочих было 28%{169}.
Правительство Гитлера начинало как вполне конституционный президентский кабинет: 1 февраля 1933 г. канцлер испросил у президента разрешения на проведение досрочных парламентских выборов 5 марта. Предвыборная борьба и была первой фазой борьбы за захват власти, потому что она позволила Гитлеру ввести в действие свои главные козыри: отлаженный пропагандистский аппарат и отлично организованную и динамичную армию гражданской войны — С.А. Во время предвыборной борьбы Гитлер не удовлетворялся легальными средствами борьбы против «марксизма», поэтому пожар рейхстага 27 февраля означал удобный повод для резкой радикализации действий против политических противников нацизма: руководство коммунистов было арестовано (только в Пруссии к середине марта было арестовано 100 000 коммунистов). 28 февраля 1933 г., на следующий день после пожара, Фрик издал закон «О защите народа и государства», который отменил права граждан, свободу собраний, тайну переписки и разрешил домашние обыски. Полиция и вспомогательные отряды СА получили возможность арестовывать без всяких доказательств вины, неприкосновенность жилья и личности не были более гарантированы, так же как и прочие свободы, которые попирались ради «порядка». С 28 февраля до 5 марта 1933 г. 69 человек погибло в уличных стычках{170}; по всей стране возникли импровизированные (дикие) концлагеря СА, в которых пытками, избиениями и издевательствами «урезонивали» противников Гитлера; сразу после прихода к власти началась фаза самого подлого и низкого террора и мести своим противникам со стороны СА: разнообразным формам давления и преследований подверглись партийные организации, мэрии, профсоюзные организации. Штурмовики тащили своих жертв в импровизированные лагеря на территории заброшенных складов, заводов, сараев, ангаров; только в Берлине таких концлагерей было более 100. Всего было арестовано более 100 000 человек (в том числе и женщин), которых подвергали пыткам, избиениям, издевательствам, военной муштре или наказаниям работой. 500–600 человек из этих арестованных было убито или умерли в результате издевательств. Волна террора несколько спала только в конце лета 1933 г., после того как Гитлер официально объявил о завершении «легальной революции». СА в качестве вспомогательной полиции были лишены полномочий только 2 августа 1933 г. Несмотря на террор СА, выборы в рейхстаг 5 марта 1933 г. были относительно свободными (нацистская система террора и унификации еще не приняла завершенных черт) и НСДАП получила 44% голосов, а вместе с НННП — 52% и имела все формальные права для представления народа в правительстве. По сравнению с выборами ноября 1932 г., нацисты увеличили свое представительство на 10,8%{171}. Партнеры Гитлера упустили из виду, что насильственная ликвидация левых партий приведет к нацистской гегемонии над всеми прочими политическими силами Германии. Политическое развитие Германии по приходу к власти нацистов прошло два этапа: на первом этапе нацисты вместе со своими партнерами по кабинету в феврале, марте и апреле 1933 г. осуществили устранение левых партий из политической жизни, а к концу 1933 г. начали осуществлять давление и на другие политические партии с целью их самороспуска, которые вскоре и последовали.
Несмотря на легальный характер прихода к власти, изменения в системе государственной власти Германии, предпринятые нацистами, носили революционный характер, но эта революция была связана не с восстанием народных масс, а с административной унификацией и ее формальной легализацией сверху; однако и без давления снизу Гитлер не смог бы получить столь значительную полноту власти. Итогом нацистской революции в системе государственной власти было, как и в других европейских революциях XIX и XX вв., оттеснение от власти прежних политических элит и групп, ликвидация политических партий, парламента, автономной общественности. Все это было заменено аморфной массой, именовавшейся «немецким народом», «нацией», находящейся в состоянии некоей органической национальной общности, наподобие российской «соборности», в которой недемократически организованной общностью управляли авторитарно, что исключало всякий плюрализм, рассматривавшийся как вредоносный. Единственно, что серьезно интересовало эту новую общность — это благосостояние, доходы, жилье, автомобили, возможности отдыха на юге; всем этим устремлениям нацисты активно потакали, рассматривая социальную сферу как бесспорно приоритетную. Соответственно и гитлеровское государство придавало самое важное значение именно социализации человека, то есть по возможности более полному его включению в коллектив, дисциплинированию его в рамках нового
Вполне осознавая причины своей победы, Гитлер при создании нового государства — как и при создании партии — руководствовался мыслью, что и государство должно строиться на точно таких же командно-самовластных началах отдельных управленческих структур. Но поскольку природа одного и другого института совершенно различны, то рецепты успеха, сопутствовавшего ему при создании чрезвычайно динамичной и мощной партии были совершенно непригодны при государственном строительстве. Последнее было несравненно более сложным делом, чем создание партии, поскольку приходилось иметь дело с уже сложившимся институтом, который нужно было не создавать заново, а перестраивать и приспосабливать к новым задачам. В конечном счете следует признать, что «люди государства» в Третьем Рейхе не смогли преодолеть влияния «людей партии» и СА: они отчаялись преодолеть анархию компетенций и отсутствие каких-либо правил игры однопартийного государства, которому было присуще безусловное повиновение воле фюрера. Иными словами, можно сказать, что старая немецкая авторитарная традиция была прервана нацистским государством и никакой преемственности между ними нет{173}. Чиновная клика кайзеровских времен рассчитывала после 1933 г. вернуть себе утраченные в республике позиции, но эти ожидания не оправдались, поскольку в борьбе компетенций и противостоянии людей партии и людей государства Гитлер отдавал предпочтение первым. Государство в Третьем Рейхе уже не исполняло присущей ему роли регулятора интересов различных общественных групп, оно само стало одной из групп влияния. Тактика Гитлера в отношении государства состояла в том, что после своего утверждения в качестве главы государства он долгое время делал вид, что бессилен против самодеятельности, витализма и активизма НСДАП и С.А. На самом же деле, это был его хитрый маневр, Гитлер охотно и сознательно поощрял этот активизм и инициативы или, по крайней мере, терпел их. Эта тактика Гитлера привела к нацистской унификации государства в таких масштабах и такой скоростью, каковых никто не ожидал. Ханна Арендт остроумно сравнила эту унифицированную нацистами государственную власть с внешней оболочкой луковицы, которая закрывает более горькие и жгучие ее слои{174}. Традиционный государственный аппарат в такой «луковице» представляет внешний слой, а внутренние слои ее — это постоянно растущий аппарат власти партии, развивавшейся и усиливавшейся вплоть до 1945 г. Иными словами, государство при нацистах было скорее не аппаратом исполнения государственной политики, а правовой процедурой, которой в принципе старались придерживаться, но как только возникала какая-либо потребность нарушить эту процедуру (обнажить новый слой «луковицы»), тогда создавались соответствующие компетентные органы, которые действовали исключительно по собственному произволу{175}.
Гитлер верно почувствовал, что народу, государству и экономике нужны импульсы в преодолении застоя после кризиса. Первоначальная действенность всех гитлеровских начинаний была увеличена решительностью, с какой отдавались необходимые распоряжения, и динамикой (хотя часто и бестолковой), которой были отмечены действия нацистских властей. Ко всему прочему, инстинкт, выказанный Гитлером при захвате власти, теперь нашел дополнение в его бесспорной способности представлять власть{176}. Это отчетливо видно даже на документальных лентах того времени, запечатлевших целые спектакли, которые умело разыгрывал Гитлер, изображая «отца» нации или весьма впечатляюще представляя власть. Легко себе представить, какое впечатление это производило на простой народ, который жаждал мессии, избавившего бы от всех напастей. Миллионы нормальных простых людей поверили в Гитлера и его государство и оказались обманутыми в своей вере, ибо в целом режим имел в виду прежде всего достижение своих собственных целей.
Гитлер считал, что главной целью и смыслом нового государства должно быть сохранение и дальнейшее развитие расовой общности в физическом и духовном смысле, а также обеспечение свободного развития каждого полноправного члена этого сообщества и пробуждение сил к созидательному творчеству. «Задачей истинно народного государства, — писал Гитлер в “Майн кампф”, — является написание мировой истории, в этом процессе расовый вопрос должен занимать доминирующее положение»{177}. Для Гитлера государство и нация, нация и социализм были идентичны, он стремился к тотальной общности, динамично рвущейся к имперским целям и положению: «Тот, кто любит свой народ, должен доказать это жертвой. Национального чувства, восходящего к выгоде, не существует. Национальное чувство, которое охватывает только определенные классы общества — тоже. Распространенный в наше время страх перед шовинизмом — это признак импотенции»{178}.
Новое нацистское государство носило тоталитарный характер, как и в СССР. Тоталитаризм вообще был совершенно новым политическим явлением в истории Европы, он в корне отличался от старого имперского и авторитарного государства. За тоталитарной политикой скрывались неведомые до того представления о политической реальности и власти вообще. Причиной этих необычайных свойств тоталитарной власти была, как это ни странно звучит, массовая демократизация, которая по-новому и весьма эффективно легитимировала насилие, унификацию общества, бесконтрольный характер власти. Первооткрывательница феномена тоталитаризма Ханна Арендт указывала, что своеобразие тоталитарной формы государства обусловило возникновение до тех пор неведомой психологической ситуации, когда под воздействием тоталитарной машинерии человек попадает в состояние полного одиночества перед лицом всемогущего и бесконтрольного государства и его многочисленных проявлений. Это одиночество и покинутость и составляет главную примету тоталитаризма{179}. Тоталитарное государство составляет противовес либеральному государству и является завершенным выражением этого противопоставления. Нацистское тоталитарное государство было фюрерским и расовым государством с весьма важными элементами современного социального государства, что придавало гитлеровскому государству особую привлекательность в глазах немцев, по крайней мере до начала войны. Тоталитарный характер государства, однако, не означал непременной его эффективности, даже и сама тотальность государства оказалась на поверку фикцией во многих отношениях. Гитлер в 1932 г. говорил об инфляции законов, но подлинная инфляция законов началась после 1933 г.: начиная с Закона о чрезвычайных полномочиях правительства от 24 марта 1933 г. (с этого момента законы могли приниматься правительством без рейхстага); до 8 мая 1945 г. было выпущено 8 тыс. законов и распоряжений{180}, которые часто противоречили друг другу. Во время войны утверждение новых законов прекратилось — так, в 1944 г. было выпущено лишь два закона, но зато вышло 206 распоряжений, имеющих силу закона. Очевидно, что при такой юридической практике даже верные партии юристы вынуждены были прибегать к импровизации{181}. Карл Шмитт, комментируя Закон о чрезвычайных полномочиях, писал: «Закон от 24 марта 1933 года является конституцией современной немецкой революции. На основании этого закона и с его помощью может быть проведено дальнейшее переустройство государства»{182}.
Французский посол в Берлине Франсуа-Понсе указывал, что нацисты в 5 месяцев проделали то, что итальянские фашисты не сделали и за 5 лет. Эти слова посла относятся не только к осознанно осуществляемому нацистами преодолению сословных привилегий (итальянские фашисты, наоборот, хотели законсервировать сословия в корпоративном государстве), но и к изменению характера государства. Практически к осени 1934 г. Третий Рейх не имел ни писанной, ни неписанной конституции (хотя Веймарскую конституцию никто не отменял до 1945 г.), не признавал основных прав человека; не существовало никаких правовых ограничений компетенции различных государственных органов, правительство было одновременно и исполнительным и законодательным органом.