Спасения нет

Гамильтон Питер Ф.

Гвендолин скривилась.

— Энсли Третий и прочие позаботятся, чтобы дедушка сохранял хладнокровие.

— Энсли, хладнокровно смотрящий на оликсов… За такое зрелище я заплатил бы немалые деньги. У него же насчет них настоящая паранойя. Он и в моем похищении их винил, помнишь?

Она крепче обхватила его руками.

— Не хочу вспоминать. Я думала, что тебя потеряла. И чуть не умерла.

— Тогда обошлось, и теперь обойдется.

— Хорошо бы. А никаких безумств со стороны семьи не опасайся. Энсли больше не у власти.

— Серьезно?

— Ты моих слов не повторяй, хорошо? Особенно сейчас. Но он остался

только лицом «Связи» — чтобы показывать в новостях, когда нужно успокоить рынки. Уже десять лет, как правят Энсли Третий и семейный совет.

— Господи, почему?

— Энсли стал несколько неуравновешенным. Мы считаем, это от избытка омолаживающей терапии. Он испытывал самые передовые методы, хватался за все, что обещало продление жизни. У него всегда была эта мания. В детстве я немного с ним виделась, но помню, он всегда мне рассказывал, что рос с мыслью, что его поколение первым станет доживать до двухсот. Так вот, ему этого было мало. Он хотел стать первым человеком, живущим десять тысяч лет — и больше того. В этом вопросе он и до сих пор непоколебим. Ну, потратил на это миллиарды — и вернулся в двадцать пять лет — не только внешне. Ого, это результат! Только возникли проблемы с психикой. До сих пор неясно, какое действие оказывают эти методы на нейронные структуры человека и насколько это излечимо.

— Дерьмово. Многое становится понятнее.

— Может, это даже наследственное. Меня сегодня, пока ты не появился, здорово корежило. Ты, Горацио, мой семейный совет и мой успокаивающий нарк. Так что завтра займемся рассмотрением вариантов — настоящим рассмотрением. Потому что сегодня я даже при тебе не в состоянии ясно мыслить.

— Поддерживаю, аминь.

— И у тебя тоже голова не в порядке. Будто не знаешь, что я не выношу столько лука в ризотто.

— Ох… — Он перевел взгляд на доску с грудой нарубленного лука. — И верно.

Гвендолин протиснулась к винному холодильнику.

— Что нам сейчас нужно, так это еще «Круга». Поможет сосредоточиться.

— Это точно.

Лондон

июня 2204 года

Тронд не столько проснулся, сколько, цепляясь когтями, выкарабкался из кошмара. Еще не совсем опомнившееся сознание с облегчением ощутило, как отступает липкий, стихийный ужас. За ночь кто–то украл у него душу.

Взгляд сфокусировался на богопротивно черно–розовой и оборчатой спальне Клодетты. На глаза как раз попался рисунок углем: неправдоподобно копьеносный сатир объезжает целый гарем грудастых нимф. Нельзя людям видеть такое пред завтраком.

Зато картина заставила его признать, в чем корень сердечной боли — в наслаждении. В небывалом, всепоглощающем, многогранном наслаждении. За время сна организм выжег из себя Улет, оставив вместо наркотика холодный пот на теле. И само тело стало бесполезным хламом. Пережитое ночью наслаждение было невероятным. Он впервые жил по–настоящему. Улет довел работу каждой клетки до совершенства. Все двадцать пять лет до этой ночи его сознание ошибочно интерпретировало ощущения тела, а теперь он узнал истину: каждая грань переживаемого — в сущности, удовольствие. Надо только уметь переключать восприятие. И совсем это не опасно. Это освобождение. Он не мог поверить, что даром растратил жизнь, избегая нарка. Дурацкие обывательские предрассудки.

«Бога ради, я же из Легиона, я плохой парень в настоящей жизни, а не только в фантазиях Клодетты!»

Перевернувшись, он увидел, что Клодетта лежит рядом, не спит, а равнодушно рассматривает тюлевый балдахин. В уголках ее глаз сохли слезинки. Попытка сесть на кровати отозвалась гадкой вспышкой боли в паху.

— Дрянь!

Они натрахались до обморока. А стало быть, он вырубился, не отключив эрекции. Через некоторое время сработавший предохранитель Найина снял К-клеточную поддержку члена. Но слишком поздно.

— Проснулся? — возбужденно спросила Клодетта.

Он успел привыкнуть к этому тону: слышал его каждое утро после того, как накачивал ее Улетом.

— Отвали.

— А что? Что–то не так, малыш?

— Все так! И заткнись.

— Что я тебе сделала? Я думала, такой ночи у нас еще не бывало.

— Просто… не будем об этом, а? — Сделав над собой усилие, он выбрался из постели. И на негнущихся, горящих от усталости ногах прошагал к ванной.

— Тебе не понравилось? — слезливо возопила она.

— Понравилось, а как же!

Даже это прозвучало признанием вины.

— Не понимаю. Что изменилось?

«А то, тупая ты сучка, что в этот раз ты по–настоящему накачала меня Улетом».

Ему хотелось вернуться к кровати и отлупить ее. Только нельзя было. Она нужна Легиону — нужно убежище в ее доме. И еще, у нее остался Улет.

— Было потрясающе, ясно? Только сваливаться обратно всегда дерьмово, так?

Выговорив эту ложь, даже при таких обстоятельствах, Тронд воспрянул духом: он все еще лучший, все еще повелитель и манипулятор.

Он надолго задержался в душе — вода хотя бы тело отогрела. А вот унылая бездна депрессии никуда не делась и грозила затянуть в себя целиком. Ему отчаянно хотелось обратно, в мир эйфории из этого серого и жалкого мира, убившего Петра и Гарета. Одна мысль о них — друзьях, сколько он себя помнил, — нагнала новую волну безнадеги. «Но я справлюсь. Я не слабак, не то что она. Я понимаю и не морочу себе голову. Это не пристрастие, это выбор иной жизни».

Когда он вернулся в спальню, Клодетта спала. Тронд обвел взглядом стены и мебель. У одной из угольных нимф было ее лицо — раньше он этого не замечал. От кома его одежды несло речным илом, так что он подхватил один из ее халатиков и туго им опоясался.

Внизу пахло жареной грудинкой и кофе. Черт, приятный запах! Он больше десяти лет прожил вегетарианцем. Зачем? Чего ради? Причины — самоуважение, телесная чистота — теперь выглядели такой глупостью.

Олли с Аднаном устроились в гостиной, но занавесок раздвинуть не удосужились. Валяясь на диване, они смотрели какое–то научно-фантастическое дерьмо в компактной коробочке голосцены «Банг–и–Олафсен». Олли, подняв глаза, тут же расплылся в ухмылке.

— Ох, парень, это всем позорам позорище!

Тронд, не обнаружив в себе ни малой искорки возмущения, только пожал плечами и повалился на диван рядом.

Усмешка Олли погасла.

— Что с тобой такое, черт возьми?

— Ничего.

Слишком больно было бы признаться, что она подсунула ему Улет и что пережитое стало для него откровением. Смеяться они не станут, зато преисполнятся жалости. Этого он бы не перенес, не в том был состоянии.

— Как Ларс?

Олли с Аднаном переглянулись.