Спасенная книга. Воспоминания ленинградского поэта.
Шрифт:
И еще три вспышки — три воспоминания.
19
У меня улетел воздушный шар — яркий, нарядный, в форме лебедя. Он болтается под потолком и мама пытается подцепить его щеткой.
Я в ужасе умоляю: "Мамочка, не надо!"
Я понимаю: шар сейчас лопнет, так было уже не раз. Но мама с непонятным упорством шарит щеткой по потолку. Шар громко лопается, и я заливаюсь слезами.
Мы входим в «Аквариум». Это целый большой дом. За толстыми стеклами бесчисленные рыбы. А вот змея (или, может быть, много змей). Я прикладываю палец
А за следующей дверью — не комната, а мостик. Пылает электрическое солнце. И под ним, на песке, у ручейка, вповалку лежат крокодилы.
И, наконец, — уютный садик Лицензее. Какой-то пожилой господин, щурясь от утреннего блеска, втолковывает мне, что в Америке теперь ночь.
Я не верю. Я вижу, что он шутит. А он смеется и угощает меня пирожными, покрытыми крупной солью.
Эгон Бишоф — наш немецкий приятель — скажет потом:
— Насчет пирожных — правда. А вот Лицензее… Я хорошо знаю Берлин. Такого названия нет.
Но фрау Кретке — старая немка — воскликнет:
— О, Лицензее! До войны зто был мой любимый садик! Так что к памяти моей я и дальше могу относиться с доверием.
Остается добавить, что из заграничных аппаратов я быстро вырос, новых у нас сделать не смогли, и я никогда больше не видел мир с высоты человеческого роста.
МАМА-
Детство мамы я представляю по Шолом-Алейхему. Она родилась в местечке, похожем на Касриловку. Черта оседлости, нищета, шагаловские козы.
20
Мама была любимицей. Ей всегда пихали лучший кусок. Рассердившись на бабушку, она пригрозила:
— Вот убегу из дому и ничего не буду есть, кроме булки с маслом и с вареньем.
Старшего брата она не застала в живых. Юноша с прекрасным лицом — бродячий актер, как бы сошедший со страниц романа "Блуждающие звезды".
В отличие от мамы, папа был столичная штучка, уроженец и житель большого города — Вильно. В семнадцатилетнюю провинциалку, приехавшую учиться на фармацевта, он влюбился с первого взгляда, но ему пришлось ухаживать шесть лет прежде, чем она дала согласие. Сейчас такого и не бывает!
Я держу в руках белую карточку с тисненым узором. Буквы, выведенные с наивной старательностью, извещают: "Дарья Ильинична Тумаркина и Савелий Львович Друскин повенчаны".
В наши годы мамина родина, местечко «Мир», стало городом. Приехавший оттуда человек сказал:
— Я очень любил вашу маму.
И смущенно добавил:
— Ведь она была такая красивая!
Да, мама была красавицей. Только я один этого не понимал. Дети, вообще, мало чего замечают: мама и мама. Ну, конечно, добрая, хорошая. А что красавица — это я теперь вижу, на фотографии.
Сидит, задумавшись, у окна моя мама, моя боль, мое воспоминание.
И такая прелестная, что хватит об этом — не стоит рвать душу.
УЛИЦА
7-ая Советская — улица моего детства! В хорошую погоду я лежу на двух подушках на широком подоконнике.
21
Напротив — наискосок — пустырь. На нем, если мне везет, взрослые мальчики играют в мяч.
Старый человек катит по мостовой голубой короб, кажущийся отсюда домиком, и выкрикивает:
— Мороженое! Хорошее! Сладкое, мягкое, без костей!
Когда мне покупают мороженое, я и радуюсь, и огорчаюсь. На вафлях выдавлено: Коля, Галя, Петя. А у меня редкое имя — Лева, и такой вафли почти никогда нет.
Брат старше меня. К нему приходит девочка — Беба. Иногда она разрешает и они целуются через полотенце. Но мне это неинтересно, я предпочитаю смотреть на улицу.
С работы возвращается папа. Внизу, на панели, он странный и совсем другой. Его сопровождает кот Серко, который ходил встречать его на остановку.
Где-то недалеко есть место с волшебным названием "Мальцевский рынок", но там я не бывал ни разу.
А это что за голос? Ну конечно же, халат-халат: пожилой татарин с мешком за плечами. Он уныло и громко выстанывает: "Костей, тряп, бутыл, бан!" — и, задрав голову, смотрит на окна.
Вчера мама сделала ему знак, он поднялся к нам и ушел, затолкав в мешок охапку рваного шмутья.
Я — счастливый мальчик! Вчера меня перенесли через площадку в другую квартиру, и я целых полчаса держал возле уха наушник. Правда, получилось не вполне удачно: музыки не было и говорили о чем-то непонятном. Зато на первое мая нас пригласили в гости — угол Невского и Литейного — чтобы я увидел в окно демонстрацию.
А пока я лежу на подоконнике. Мимо проехал грузовик, а такое ведь тоже бывает не часто.
По улице громыхает другая тележка, и слова другие, не про мороженое.
Человек кричит:
— Точить ножи-ножницы!
Я мысленно упрашиваю его: остановись! — и он выполняет мою просьбу.
22
Из подъездов выбегают женщины. Собирается толпа. Жужжит точильный камень.
Жизнь удивительна, она вся состоит из развлечений. А сегодня вообще какой-то особенный день.
"Не разряженная, не светская —
Стены в пятнах, булыжник сер…
Чем гордишься, 7-ая Советская?
Где тебе до 8-ой, например!"
Неправда! Она такая широкая и красивая — 7-ая Советская, улица, моего детства!
ДЯДЯ ЛЭЙВИК –
У нас в квартире, в комнате, забившейся в угол коридора, жили сестра бабушки тетя Этка и ее муж дядя Лэйвик. У них всегда пахло не то клеем, не то мазутом. С этим запахом смешивался стойкий запах скипидара.
Тетя Этка и дядя Лэйвик были кустари. На керосинке постоянно кипела и булькала большая желтая кастрюля. Ее содержимое разливалось по формочкам. Остывая, оно затердевало и на стол вытряхивались коричневые кружочки, похожие на шашки — с ободком и выдавленным посередке и изображением ботинка.