Спасите наши души!
Шрифт:
Он долго ходил по улице, дожидаясь, покуда уйдут все, кто там был и слышал слова молодой женщины. Только что ему все нравилось на почте, а теперь не хотелось входить внутрь. Но не уезжать же, не узнав, нет ли письма! Он заставил себя войти и спросить.
— Пишут! — ответила девушка, как всегда отвечают в окошечке «до востребования», когда видят, как огорчен тот, кто ждет письма.
Но Павлу в ее голосе послышалось обидное. «Не приду сюда больше», — подумал он. Он не придет, письмо будет лежать, потом вернется к Асе, и между ними оборвется эта последняя тоненькая ниточка?
Пусть на
Может, обиделась, что он снова дал ей адрес «до востребования»? Может, ей не понравилось, что он боится исключения? А может, все куда проще?
В самом деле, зачем он ей? Зачем ей о нем думать, переживать из-за него, когда у нее в жизни до него все было так ясно, так хорошо, так просто?
Ася рассказывала ему о заводе, о бригаде, о подругах и товарищах. Рассказывала о делах и называла имена так, будто Павел ясно представляет себе и этих людей и эти дела. Он уже начал понимать, чем отличается операция, которую Ася выполняет сейчас, от той, с которой она начала свою работу на конвейере, и знал, почему будильники, которые испытывают, заводят так, чтобы они звонили во время обеденного перерыва, — а то с ума можно будет сойти от их звона! — и твердо помнил, что, когда Ася говорит о платине, это не металл, а название важной части будильника.
Асиных знакомых он тоже стал различать по ее рассказам. Он уже знал и модницу Марину, и ревнивого лейтенанта Петю, и знаменитого бригадира электриков Сергея Савиных, и самого умного из Асиных знакомых, студента-историка Вадима, и веселого техника Геннадия.
Павел представлял себе, как Ася беззаботно выходит после работы из проходной, встряхивает рыжими волосами, с которых только что сняла марлевую косынку, надетую на время работы, улыбается, а ее уже ждут у дверей товарищи: все сразу или кто-нибудь один. Если один, это еще хуже.
Товарищи подхватывают Асю под руки и уводят по тенистой аллее бульвара. Им не надо спешить: они живут в Москве и никому не обязаны отчетом. В любой день недели они могут пойти с ней в любое кино. И в клуб. И в театр. И на танцы. Нет для них запретов, которыми, как решеткой, со всех сторон обставлена его жизнь. Им не надо ничего объяснять Асе о себе, она о них все знает!
Конечно, ей лучше с этими людьми, чем с ним. Ради чего ей мучиться? Потому она и не отвечает на его письмо. Ее молчание — это ведь тоже ответ...
С тех пор как Павел отправил Асе свое длинное письмо, ему чего-то не хватает. Мысли, которые его мучали, когда он писал письмо, сделались яснее, словно вопрос, если его написать на бумаге, уже немного сам становится ответом.
У Павла была черная клеенчатая тетрадь. Он всегда носил ее при себе, перегнув пополам. И он начал записывать в эту тетрадь то, чего не написал Асе.
Стояли жаркие дни. Жара была не по-июньски душной. Грозы проходили стороной, без дождя и облегчения не приносили. Все время пересыхало в горле, стучало в висках. Днем казалось, что церковные купола плавятся на солнце. Ночью под низкими сводами общежития было тяжко спать. В старинные узенькие окна воздух вроде совсем не проходил.
Все были измучены жарой и многочасовыми
— Сердится-то как! Как сердится!
Мишенька Доронин был единственным, кто в эти душные дни все время радовался. «Чем труднее, тем лучше!» — говорил он умильным голоском и преданно заглядывал в глаза собеседнику, наклоняя свое бледное личико. Он все чаще замирал перед иконой в неурочное время.
Казак, поглядев однажды на его молитву, озабоченно сказал:
— Приглядывайте за Дорониным. Уж очень в ревность ударился, не выкинул бы чего-нибудь повселюдно во время службы. — И он покрутил пальцем около виска.
В один из этих невыносимо жарких дней Павел едва дождался свободного часа. А когда свободный час начался, ему показалось, что он тянется так же томительно, как все длинные тягучие дни. Чтобы не сорваться снова на соседнюю станцию за письмом, чтобы не думать больше об Асе, Павел перешел через двор, залитый солнцем, полный сытых голубей, распаренных туристов, исходящих благоговением и потом богомольцев, и вошел в музей.
Раньше его влекли сюда пронзительно умные глаза ликов, написанных Андреем Рублевым и Симоном Ушаковым; хотелось понять, как и о чем думали люди, которые были изображены на бесценных потемневших досках; хотелось догадаться, о чем думали художники, изобразившие их; хотелось разобраться, как он сам, Павел, смотрит на это: волнует его картина или святыня?
В музее у входа был маленький киоск. Здесь продавались деревянные резные игрушки, путеводители и книги. Книги были разложены на прилавке и на столе, и их можно было подолгу перелистывать.
Продавщица, занятая с туристами, почти не обращала внимания на длинного худого парня, который уже не первый раз просматривал книги, ничего не покупая. Правда, сегодня она хотела сказать: «Здесь все-таки, молодой человек, не читальня!» — но вдруг заметила, что у парня заблестели глаза.
Он поймал на себе ее вначале недовольный, потом удивленный взгляд и аккуратно положил книгу на место, но не смог сразу закрыть ее и продолжал вчитываться в какую-то страницу.
— Спасибо большое! — сказал он тихим вежливым голосом и ушел.
Продавщица, показывая на него туристам, придала своему лицу выражение, которое должно было говорить: «Каких тут только у нас людей не бывает!» А когда они ни о чем ее не спросили, сама сказала многозначительно:
— Сосед наш, видно... Из семинарии...
И туристы заогорчались, что не разглядели его как следует.
— Тоже экспонат своего рода! — сказал один из туристов, и в группе немедленно начался спор, кто в наше время идет в семинарию.
А «экспонат своего рода» почти бежал по дорожке. Он искал места, где сможет спокойно обдумать слова, на которые наткнулся в книге «Древние о религии». Обдумать? Прежде всего он должен их запомнить. Он не купит эту книгу: все равно ему негде ее хранить. Он лучше еще раз попросит у продавщицы разрешение почитать ее на месте. Заучит эти слова, а потом запишет их.