Спасите наши души!
Шрифт:
...Прошло несколько дней, и Павел смог, наконец, записать поразившие его слова. Теперь они в его тетради, всегда с ним, всегда, когда он захочет, перед его глазами.
«Бог или хочет удалить зло из мира и не может, или может и не хочет, или, наконец, и может и хочет.
Если он хочет и не может, то он не всемогущ, что противно природе бога. Если он может и не хочет, то это свидетельство злой воли, что противно природе бога.
Если он может и хочет, то почему же на земле существует зло?»
На эти вопросы, конечно, не сможет ответить ни один из его наставников. Подумать только! Это сказано так давно — христианской религии и в
Павел сидит на скамейке бульвара, который тянется вдоль крепостной стены лавры. Он выбрал это место, потому что здесь к нему нельзя неожиданно подойти. Он в последние дни все чаще чувствует на себе внимательные взгляды окружающих. Но сейчас он один, и он вписывает в свою клеенчатую тетрадь слова древнего мудреца. А еще год назад он на первой странице этой же тетради старательно выписал совсем другие слова. Вот они: «Верующий должен помнить, что всякий догмат потому и составляет предмет веры, а не знания, что не все в догмате доступно нашему человеческому пониманию. Если можно было бы научно объяснить чудеса, то ничего чудесного не осталось бы... Поэтому и верим, что чудесное не подлежит анализу и объяснению».
Целый год Павел перечитывал эти строки, как заклятие, которое должно было ему помочь, когда он не понимал того, чему его учили. И они ему помогали! Теперь не помогают. Он вырвет их из тетради. Зачем же? Пусть останутся на память! И Павел крупными буквами написал над рассуждением о догмате: «Заповедь для труса!» Какое облегчение, что можно подумать и написать так! Но кому этот вызов? Для кого эта смелость? Что будет с ним дальше?
Скоро шесть. Звонят колокола лавры: сейчас начало службы. Десятка Павла входит в семинарскую церковь. Жарко. Так жарко, что почти все сегодня без курток: в теннисках и рубашках. Регентом к десятке, как старшеклассник, приставлен Добровольский. Он поднимается на хоры, по случаю жары тоже не в черной форме, но в хорошо сшитом костюме, который он называет «летним концертным» и который куплен в комиссионном магазине.
Десятка проходит к лестнице, ведущей на хоры, сквозь толпу, собравшуюся в церкви. Здоровые парни. Среди них только Мишенька Доронин кажется слабеньким и хилым. На него обращают в зале внимание: перед тем как подняться на хоры, он успевает приложиться к нескольким иконам. Все остальные идут не задерживаясь.
Они уже научились проходить сквозь толпу, собравшуюся в церкви, слегка склонив голову и потупив глаза, но у большинства еще широкие размашистые шаги, которые плохо согласуются с маской отрешенности на лицах.
Семинаристы поднимаются на хоры, раскладывают ноты на пюпитрах, поглядывают сверху в зал: сейчас, когда занятия кончились, в семинарской церкви особенно часто появляются девушки в шарфиках, накинутых на головы, как платочки. Иногда их сопровождают мамаши. Девушек, которые приехали сюда искать женихов, легко отличить: они крестятся, кланяются, ставят свечки с неумелой истовостью. Иногда они быстро оборачиваются и углом глаз косятся на хоры.
Молодой сдобнолицый священник и совсем юный, еще безбородый дьякон из новорукоположенных, шурша дорогими облачениями, ведут длинную службу. Очередной семинарист, спустившись с хоров и надев поверх тенниски серый стихарь, вычитывает у аналоя на церковнославянском, как лестница сама вознеслась в небо. Потом из-за дверей, в иконостасе, доносится басовое: «Премудрость!
Семинаристы, обливаясь потом, красиво и слаженно поют, что люди — рабы господни. Кто-нибудь из стоящих в зале — не молящихся, а любознательных — непременно поворачивается от царских врат, смотрит на хоры. Он глядит на семинаристов и старается понять: что это за люди? А перед ним на хорах Павел и его сверстники: десять человек — десять загадок.
Самый старший из семинаристов — регент — в минуты, когда не нужно управлять хором, озабоченно вспоминает свой разговор с отцом Феодором. «Как я держался? — думает он. — Не сказал ли лишнего? Нет, кажется, все было в норме».
— Я хочу, чтобы вы мне, наконец, ответили ясно: что происходит с вашей находкой? Вы его привели сюда, вы за него отвечаете, — сказал отец Феодор.
И Добровольский заверил отца Феодора, что Павел в последнее время образумился, перестал задавать ненужные вопросы, скромен, прилежен и тих. А в действительности Добровольский чувствует, что это не совсем так, и вот сейчас размышляет, как бы повернее узнать, о чем думает и что пишет в свою тетрадку его подопечный. Свои мысли и у Мишеньки Доронина. Он радуется, что впереди еще и пение псалмов и чтение кафизм, и всматривается до мерцания в глазах в сверкающий иконостас, в разноцветные огоньки лампад, в синий дымок, поднимающийся из кадила. Никто не знает его тайны, но сегодня снова ему, невидимо для всех, с иконы одобрительно кивнул преподобный. И он тихонечко смеется от радости, тихонечко, потому что, если он рассмеется громче, его опять уведут отсюда. Он не слышит, как Добровольский командует:
— Заслоните от зала тронутого, сейчас он тут устроит представление!
Потом Добровольский злым шепотом говорит Павлу:
— Петь, петь надо тут, а не мечтать!
И Павел привычно вступает в пение, а сам напряженно думает: «Что со мной будет дальше? Пора решать!»
ВНАЧАЛЕ БЫЛО ДЕЛО!
Письмо Павлу, много раз начатое, перечеркнутое, все еще не было отправлено. А он не приезжал и не звонил: видно, ждал ответа. А может, ему некогда было: то ли домой уехал, то ли экзамены у него шли.
В эту неделю Ася работала во вторую смену. Перед работой она пришла в комитет комсомола — попросить Катю Волохину еще раз позвонить в исполком насчет Миши Сотичева. Они быстро обо всем договорились, но Ася задержалась. Пришел Сергей Савиных. Он, наконец, написал басню про бесчувственную машинку и теперь искал слушателей. Послушали его сочинение, посмеялись, похвалили его. Потом они вместе с Сергеем вышли из комитета. Катя внимательно посмотрела им вслед и сказала:
— Заходи, Конькова, если что, советуйся.
— Вот я и хочу посоветоваться, — неожиданно для себя самой выговорила Ася, когда проходили по двору.
— Со мной? — удивился Савиных. — Со мной больше ребята советуются. Ну, коли со мной, давай сядем. На ходу я стих могу сочинить, советовать я на ходу не умею.
Они сели на скамейку возле молодых топольков, которые осенью сажали вместе во время субботника.
— Не знаю далее, с чего начать, — сказала Ася.
— Попробуй начать сначала, — ответил Савиных.
...Слушая Асю, он хмурился, ерошил волосы. Ей казалось, что он не то недоволен тем, что она рассказывает, не то ему трудно слушать, но, когда она замолкала, Савиных смотрел на нее внимательными глазами. Видно было: ждет продолжения.