Спасите наши души!

Львов Сергей Львович

Ася кончила говорить. Он встал во весь свой рост, молча прошелся вдоль скамейки — Ася пово­рачивала вслед за ним голову, — затем сел рядом с ней и сказал решительно:

— Ясно!

— Ясно? — удивилась Ася.

— Не то ясно, какое письмо ему писать. Ты поче­му раньше всего не рассказала, вот что мне ясно. Приходишь ты к нам в комитет и рассказываешь свою историю. Договорить еще не успела, что хочешь это­му парню, который в семинарии, помочь, а мы ре­шаем, что помогать нужно не ему, а тебе, что ты попала под его влияние и надо тебя от него изба­вить. А что? Вроде все правильно. Павел этот для нас никто, человек посторонний. За него мы не отве­чаем. За тебя отвечаем. Не читала недавно в «Ком­сомолке» статью? Полюбила

девушка одного бывшего уголовника — ты, конечно, не думай, я не сравни­ваю... Он уже на ноги становился. Решила она за­муж за него выходить. А ее в комитет комсомола вызвали и отсоветовали. Считали, что чуткость про­явили, позаботились о человеке. Я это, знаешь, когда понял? Когда решили мы бороться за звание комму­нистической бригады и было предложение: двух пар­ней — да ты их знаешь! — вывести из нашей брига­ды, потому что с ними нам до этого звания никогда не дотянуться. А потом подумали, подумали: нет, что-то не то. — Он помолчал соображая: — Так что с тобой тоже так бы решать не стали. А на письмо как ответить? Слушай, — сказал Савиных таким голосом, будто он все сразу понял. — Сколько места занимают книги, которые тебе историк твой знако­мый прочесть посоветовал, если поставить их рядом? Наверное, полку. Это самое малое. Разве их в одно письмо упишешь? Нет, ты не думай, что я против его совета. Он тебе хорошо посоветовал. Ты меня с этим историком познакомь. У нас в части, где я служил, парень был. Представляешь, молодой, моего года, но из сектантов. Такая меня брала досада! Как заве­дусь с ним спорить, понимаю, что во всем прав, а че­го-то мне для спора с ним не хватает. Чтобы не вооб­ще говорить, а в самую точку. Так что это он тебе верно посоветовал. Но и неверно тоже. Ты сама говоришь: запутался твой друг. А запутался потому, что испугался. И ты решила теперь его путаницу рас­путать. Словами? Одних разговоров, чтобы он все это понял, мало. Даже самых умных. «Вначале было дело!» Слыхала такое изречение?

— Это чье же? — спросила Ася.

— Философское, — веско сказал Савиных, — но я с ним согласен. Он тебе кричит: «SOS!» А ты ему собираешься на это отвечать в письменном виде. Бю­рократизм какой-то получается! Идем к Катерине. Она, конечно, разволнуется, что ты ей сразу всего не сказала. Но мы ей все объясним: ты ему принци­пов не уступала, душой не кривила, а вот отрекаться от него не хочешь и, просто говоря, забыть не мо­жешь. По-моему, все в порядке: и личное и обще­ственное. Видишь, как я все точно разложил! Ну, идем к Катерине. Будем держать совет: не что пи­сать, а что делать...

Знала бы Ася, что в это время происходит с Павлом!

— Ты что-то избегаешь меня, отче Павел, — до­бродушно сказал Добровольский, подсаживаясь к не­му в саду. Павел промолчал. — А ведь я все вижу, все понимаю. Тоскуешь? Зачем же от меня тоску свою скрывать? Я тебе друг. Ну, а что на хорах при­крикнул — дружба дружбой, а служба службой. С меня тоже спрашивают. Думаешь, мне самому тут тошно не бывает?

Григорий говорил просто, без своих любимых ста­рокнижных выражений, усталым голосом; говорил словно сам с собой, будто вслух размышляет, дей­ствительно огорченный отчуждением друга.

«А ведь он сложнее, чем я о нем рассказал Асе, — подумал Павел. — Во всяком случае, умнее. А сей­час, кажется, даже искренне говорит...»

— Все равно ты мне помочь не можешь, — ска­зал Павел.

— Я рад, — неожиданно ответил Доброволь­ский. — Не тому рад, что не могу тебе помочь. Если бы такое чувство во мне возникло, я бы не признался в нем. — Он замолчал. Непонятно было, то ли слова подбирает, то ли на самом деле взволнован разгово­ром. — Я рад тому, — сказал Добровольский, — что ты хоть подумал так: «А может ли мне помочь Гри­горий?» Значит, дружбе еще не конец. А ведь, на­верное, могу. Советом хотя бы.

Добровольский держал в руках прут и аккуратно счищал с него ножиком

тонкую кору.

И Павел вдруг ясно представил себе, как пойдет разговор дальше. Сейчас Григорий скажет: «Чтобы советовать другу, нужно знать, что происходит с дру­гом». Потом он сделает внимательное лицо и будет сосредоточенно слушать, потом проговорит проник­новенно: «Все это очень трудно!» И окажется, что Павел ему все рассказал, а посоветовать ему... «Кто же тут возьмется советовать!» — скажет Доброволь­ский. «Ну, нет, этого не будет, — твердо решил Па­вел. — Нечего с меня кору сдирать». Но Доброволь­ский сказал совсем иначе:

— А что толку в советах? Помочь нужно делом. Если мы уже здесь оказались, нужно быть первыми, не последними!

Добровольский доверительно улыбнулся.

— Учащие нас, — он голосом обозначил иро­нию, — за которых мы денно и нощно возносим мо­литвы, тобою не очень довольны. Это было нелегко, но я постарался: тебе поручено прочитать учебную проповедь.

— В церкви? — спросил Павел, даже задохнув­шись от мгновенно промелькнувшей у него мысли.

— Обрадовался? — Добровольский стегнул очи­щенным прутом по воздуху и прислушался, как он свистит. — Нет, покуда не в церкви. Всего лишь в классе. Рассматривай как репетицию. Слушать бу­дут наши же, кто не разъехался, да с краткосрочных курсов кто-нибудь зайдет. Словом, аудитория будет. Тебе об этом сообщат официально. Я же по-друже­ски предвосхищаю событие. Тем более, что несколь­ко к нему причастен. Покажи, на что ты способен, — это и мой совет и моя помощь.

— Я подумаю об этом, — сказал Павел.

— И есть над чем! Очень есть! — внушительно произнес Добровольский и встал. Он аккуратно стряхнул с колен ленточки коры, еще раз взмахнул белым гибким прутиком и с сожалением отбросил его.

— Как отнесся Милованов к тому, что вы ему сказали? — спросил отец Феодор Добровольского, ко­гда тот пришел за распоряжениями на следующий день.

— С радостным трепетанием! — ответил Добровольский: не мог удержаться от соблазна позлить наставника своим лексиконом, хотя тут же обозна­чил легкой улыбкой, что употребляет его несколько иронически.

— С трепетанием, говорите? Интересно! А не раз­ведет он в своей проповеди такого...

— А хотя бы и развел! — впервые без всякой почтительности горячо перебил Добровольский, увле­ченный мыслью, которая внезапно пришла ему в го­лову. — Скажет все, как подобает, — хорошо. Ска­жет что-нибудь, что не подобает, — тоже неплохо. Во-первых, это значит, что он, наконец, раскололся, виноват, раскрыл свою сущность, выяснение которой вы, отец Феодор, поручили мне. А во-вторых, нет для церкви опасности большей, чем отсутствие противни­ков в ее собственном лоне.

— Неглупо, — сказал отец Феодор, — хотя и не свое. Увлекаетесь Лойолой? Милованов — семина­рист-еретик, смешно!

— Не так уж смешно, если, обличая его, можно преподать урок смирения всем остальным. А если он еще и сам покается!

— Важен не масштаб, а направление мыслей, — сказал отец Феодор. — А направление у вас... — он помолчал, — любопытное... Надеюсь все же, что Ми­лованов не обманет наших первоначальных надежд.

— Если позволите, я передам ему о вашем упова­нии, — сказал Добровольский, снова почтительный ученик с простодушием на лице и в голосе...

Чтобы успеть разыскать Павла в лавре и вер­нуться в город, не опоздав на работу, нужно было либо с вечера выехать из Москвы, но тогда неиз­вестно, где провести ночь, либо с утра торопиться на самую первую электричку. Но после того как она долго откладывала ответ, Ася решила ехать завтра же. Когда они остались вдвоем, она попросила мать:

— Мама, ты без будильника просыпаться уме­ешь. Разбуди меня завтра тихонечко в полпятого утра, а?

— Куда в такую рань? — удивилась Анна Алек­сеевна. — И когда ты объяснишь, что с тобой тво­рится?