Спасите наши души
Шрифт:
— Послушай, глупышка…
— Я хочу выйти!
Она резко нажала левой ногой на тормоз и выскочила из машины под вой клаксонов и град ругательств, раздавшихся со всех сторон и лучше любого Монтеня выразивших дух Франции эпохи реактора-размножителя.
Матье высунул голову из машины:
— Ты просто жалкая реакционная дура! Иди сюда, куклуксклановка!
— You son of a bitch! [23] Я больше не сяду в машину, которая ездит на ЭТОМ!
23
Сукин ты сын! (англ.).
— Всёработает
Раздался свисток, и из толпы появился полицейский.
— Проезжайте!
— Сами садитесь в эту машину и проезжайте! — выкрикнула она. — Она отвезет вас прямо в ад!
В комиссариате им пришлось пройти тест на содержание алкоголя в крови. Выйдя на улицу, Марк увидел свежие заголовки вечерних газет. Двадцать тысяч демонстрантов напали накануне на объект в Крейс-Мальвиле, где размещался один из реакторов-размножителей. Есть раненые, один человек погиб. «Драматический день в Мальвиле» — гласил заголовок «Франс-суар». В передовице говорилось о суеверных страхах, которые внушает атомная энергия. Удивительно, каким архаическим хламом забито подсознание рода человеческого.
XVI
Группа Эразма топталась на месте. Чавес иссыхал от нетерпения. Губы его совсем истончились. В приступах раздражительности он обвинял коллег в идеологическом разврате: по его мнению, это объясняло все их неудачи. Он теперь активно сотрудничал с ячейкой нового коммунистического движения, строго придерживавшегося канонического сталинизма.
У Валенти, чья замечательная шевелюра стала совсем седой и который больше чем когда-либо походил на большого сытого и лощеного кота, случались депрессии, и тогда он поговаривал о том, что бросит ядерную физику.
— Может быть, займусь биологией, — говорил он. — Генами. Огромный потенциал. Перед генетикой открываются фантастические возможности. Фан-тас-ти-чес-ки-е! Однажды удастся создать нового человека. Если модифицировать гены в правильном направлении…
— А какое направление — правильное? — поинтересовался Матье.
— Прежде всего, нужно договориться о политической программе, чтобы затем ввести ее в генофонд, — заявил Чавес.
Недавно он ездил на стажировку в одну лабораторию в Чехословакии и вернулся оттуда преисполненный энтузиазма: методы управления духом совершенствовались там с каждым днем, особенно это касалось борьбы с побочными эффектами.
А пока разбазаривание энергии не прекращалось. Миллионы людей умирали от голода без малейшей пользы, и это при том, что за последнее десятилетие было израсходовано триста миллиардов тонн бензина.
Одиннадцатого декабря Матье сидел в своем кабинете рядом с лабораторией. На четырех стенах висели классные доски, и весь день на одной из них ему мерещилась картина Клее [24] . Он всегда питал симпатию к простодушию и жизнерадостности этого художника.
Поужинав сэндвичем и бокалом вина, он вновь взялся за работу и трудился до наступления темноты. В два часа ночи он заметил, что уже поздно — Мэй, наверное, ждет его и беспокоится, — но вскоре снова забыл про время. Четыре классные доски пестрели формулами, хотя на одной из них держала оборону живопись Клее.
24
Пауль Клее(1879–1940) — швейцарский художник-авангардист.
У
Три часа ночи. Он снова перед классной доской, в миллионах световых лет отсюда, далеко за пределами своего уставшего тела, — сигарета в углу рта, один глаз прикрыт из-за дыма.
В половине четвертого позвонила встревоженная Мэй. Он ее успокоил. Все хорошо. Но он не может прервать работу: забрезжили новые возможности. Нужно разобраться, посмотреть, что это даст.
— Ты когда закончишь, Марк? Когда?
— Не знаю, малышка. Я себе не хозяин. Мне не остановиться. Может, я так запрограммирован. В конце концов, не я себя создал. Извини, я больше не могу говорить.
В восемь утра пришел Чавес: он уселся, не говоря ни слова, на край стола и с какой-то завистливой завороженностью стал наблюдать за Матье. Словно вуайерист.
Рука Матье скользила по доске все быстрее, все дальше, к тому, чего, быть может, и не существует вовсе или чего никогда не удастся достичь. У него в голове вдруг мелькнуло старинное полинезийское имя, которым его нарекли во время его таитянской эпопеи: ganef,вор. Именно так. Вор. Он улыбнулся, вытер с лица следы мела и капли пота и продолжил попытку ограбления.
Полная концентрация внимания сопровождалась небывалым ощущением силы и чистой радостью, тело его как будто исчезло, и он больше не чувствовал усталости. Искатель истины покинул свою земную оболочку и преследовал добычу в бесконечности. Красота впервые открытого пути и азарт охоты значили почти столько же, сколько и сама добыча. А она все ускользала, на его долю оставались лишь обрывки, крохи: тот, кто согласился бы ими довольствоваться, называл бы их «новым скачком науки». Матье был не из тех. Ему нужно было преследовать добычу до самого логова и хоть и голыми руками, но прикоснуться к ней. Причем такие чувства испытывал, похоже, не он один: Чавес, пока разбирал формулы, буквально продырявил взглядом доску. В какой-то момент Матье повернулся к письменному столу, чтобы выбросить окурки, и заметил, что Чавес делает записи.
Ну, давай, давай, подгонял он самого себя.
Он вновь повернулся к доске. Однако вид коллеги вернул Матье к реальности, в самом банальном ее разрезе: он почувствовал, что устал и проголодался. Матье отпустил себе еще час времени, так как продолжал испытывать внутреннее напряжение, являвшееся обычно предвестником открытия, знаком того, что он еще не исчерпал всех своих сил.
Отбросив назад прядь мокрых, липнущих ко лбу волос, он отступил на несколько шагов, чтобы получше разглядеть совокупность формул на доске, — и вот тут он увидел: оно было там, за пределами последнего начертанного символа, но оно несомненно было там, на расстоянии каких-то двенадцати-пятнадцати шахматных ходов, — такое очевидное, такое бесспорное…
Он держал ее. Добыча еще пыталась вырваться, доползти до логова, но ей уже было не уйти.
Внезапно во рту и в горле у него пересохло, сердце в груди запрыгало, будто хотело высвободиться и убежать — совсем как та пойманная и порабощенная сила, что приводила в движение перламутровый шарик.
Он сглотнул и замер с мелом в руке — мелом, о котором теперь можно было сказать, что он был одновременно и самым ничтожным, и самым великим кусочком мела в истории.
Он поднял было руку, чтобы записать эти ходы.