Спасите наши души
Шрифт:
Но тут вспомнил про Чавеса. Опустил глаза и вытер руки. Пьянящая музыка звучала в нем, постоянно возобновляясь и длясь вплоть до финальной ноты, но он не хотел, чтобы ее слышал посторонний. Сперва навязать свое общество, а потом начать списывать — Матье это не нравилось.
Он еще раз бросил взгляд на доску и, мысленно пройдя весь путь заново, двинулся еще дальше, гораздо дальше написанного, и остановился лишь на финальной ноте, про которую заранее знал, какова она будет.
А потом…
А потом вдруг прозвучала еще одна нота.
Она, казалось, пришла
Нет. Невозможно. Нет! Я не хотел этого.Уходи, не хочу!
Кровь отхлынула от лица.
Уходи. Это неправда. Ты лжешь. Уходи. Не хочу. Невозможно.
Он попытался заглушить эту новую финальнуюноту, уничтожить ее, изгнать из своей головы, но она упорно продолжала звучать, торжествующая и неподвластная.
Схваченная добыча шевельнулась — для того, чтобы в свою очередь схватить его.
— Я не хотел этого, — пробормотал он.
И ощутил на плече руку Чавеса.
— Молодец, старина. Сегодня ты явно в ударе. То, что ты делаешь, просто потрясающе. Восхитительно. Я бы даже назвал это гениальным… В кои-то веки я не боюсь тебе сказать: гениально…
— Боже мой, — произнес Матье, — боже мой. Теперь это возможно… И даже…
— Что стряслось, старина?
Матье взглянул на него. Нет. Не он. Не нужно, чтобы он знал. Никто. Никогда. Оно, конечно, существует у него в голове, но он его обязательно прогонит, а если потребуется, привяжет к шее камень и — в воду своей повинной головой.
— Ну же, Марк, что с тобой?
— Ничего…
Его вырвало. Затем он потерял сознание.
Когда он пришел в себя, на мгновенье у него возникла надежда. Ему показалось, что он забыл.Затем все вернулось с почти насмешливой и какой-то мстительной ясностью, и он опять лишился чувств.
XVII
Сначала был Мадрид и музей Прадо, затем Байройт и Зальцбург, Венеция, Рим и снова Венеция. Прежде всего музыка, потом Сполето и непререкаемая красота Флоренции. Смотри-ка, дружище: то, что ты сотворил, тот дух, что движет тобой, не полностью преступен. Матье требовалось неопровержимое алиби.
После той ночи у доски, когда почти невозможное вдруг оказалось возможным и потрясло его своей чудовищностью, всю силу воли он сосредоточил на одной-единственной цели: забыть.Он отказывался отступить перед проклятьем, что всегда висело над наукой: искушение возможным. Но этот бунт подрывал саму основу его личности.
Не люби он так сильно секс, он бы давно уже пустил себе пулю в лоб. Но отказаться от жизни — это одно, а отказаться от сексуальной жизни — совсем другое.
Иногда он спрашивал себя, разглядел ли тогда Чавес возможность, которой не было на доске.Ту, что находилась дальше, гораздо дальше последнего хода, последней ноты его вдохновенной математической симфонии. Маловероятно. Чавес не был творцом. Он был пользователем. Эксплуататором, технологом, практиком.Он отрицал чистую
Он надеялся, что Чавес вряд ли что-нибудь понял или хотя бы даже почувствовал. Ведь мысль его совершила скачок, намного превосходивший все, что Чавес мог прочесть на доске.
Они остановились в гостинице «Даниели», рядом с лагуной. Среди туристов они быстро опознали несколько знакомых лиц, все тех же лиц. Секретные службы всех ядерных держав, очевидно, здорово переволновались за последние три месяца, после того, как Матье покинул Францию. Человек, не отвечающий за свои действия, — любой врач поставил бы ему такой диагноз. Классическая схема невротического поведения. Алкоголь. Секс. Ненависть. Паранойя.
Он много пил. Всякий раз, когда у него в голове начинала звучать последняя нота, этот nec plus ultra [25] того, что оказалось теперь доступным, осуществимым, и когда перед его внутренним взором опять проплывал белый кортеж из символов и знаков, Матье напивался.
Мэй считала, что он пьет потому, что потерпел неудачу и считает себя конченым человеком.
— Я знала, что Бог не допустит этого.
— Чего этого?
— Ты отлично знаешь. Деградации энергии. Вот почему тебе пришлось отступиться.
25
И не далее (лат.). Зд. — крайний предел.
Он покачал головой, выражая свое восхищение:
— Мэй, твоя слепая, безусловная вера в Бога — должно быть, фантастический источник энергии!
— Да. Именно так мы, христиане, и двигаем горы.
— Горы только и делали, что росли, с тех пор как вы принялись их двигать. По-видимому, это идет им на пользу. Они от этого делаются выше и больше.
Никогда еще Мэй не была такой красивой. Улыбающаяся, счастливая, она была опьянена итальянским солнцем, которое, казалось, похитило нимбы у святых всего мира. Она была его единственным прибежищем, его логовом. В ее объятиях он чувствовал обволакивающий животный покой. Но каждый миг этого счастья был одновременно жалким поражением, что терпят миллионы световых лет, когда их вдребезги разбивают какие-то несколько секунд, — в такие секунды поэма Хафиза покидала старые персидские камни, на которых она была высечена, и примешивалась к ее дыханию: «В твоем любовном стоне рушатся камни никчемных империй. Руки твои, бедра твои — наука губ моих, наука рук моих…»
— Марк…
— Что?
— Ты ведь иногда из-за меня бываешь несчастным? Скажи.
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— Потому что если бываешь, значит, ты меня и вправду любишь.
— Занятная логика!
— Вовсе нет. Любая женщина может в постели сделать мужчину счастливым. Ты ведь знал многих женщин. Сколько из них сумели сделать тебя несчастным?
— Только ты.
Она вся как будто лучилась.
— Значит, ты меня и вправду любишь.