Спасите наши души
Шрифт:
— Какой крестьянин? — с подозрением процедил сквозь зубы Литтл.
Он твердо решил не замечать ничего, даже Ее Величество королеву.
— Вон тот крестьянин, что несет крест, — запинаясь, сказал Станко.
И тогда Литтл совершил роковую ошибку. Он взглянул — и поперхнулся.
— Совершенно обыкновенный крестьянин! — заявил он с тем большей убежденностью, что на сей раз был уверен, что сходит с ума.
— А зачем он тащит на спине тяжеленный крест? — захотелось узнать Станко.
Босой, с терновым венцом на голове, Он шагал рядом с ними, сгибаясь под тяжестью огромного креста, один конец которого лежал у Него на плече, — похожим образом и они несли на своих плечах атомную бомбу. Окровавленная простыня едва скрывала Его наготу, и облик Его был настолько узнаваем,
Майор взял себя в руки. Еще один культурный побочный эффект, видение, вызванное галлюциногенным воздействием передового топлива. Их предупреждали. Музыка. Поэзия. Религия. Искусство. Музеи. Симфонии. Ну, в общем, фокусы. Но сейчас было не время влезать во все эти дебри.
— А что вас удивляет? — рявкнул он. — Старый албанский крестьянин тащит на работу свой крест.
— ЧТО? — заорал Старр.
— А зачем албанскому крестьянину нести на работу крест? — поинтересовался Станко.
— Ну, надо полагать, у них тут так принято, — процедил сквозь зубы Литтл. — Вероятно, им не хватает тракторов.
— У него на голове терновый венец, — заметил Станко.
— Какой венец? Нет там никакого венца, — заверил его Литтл. — Колючки, вот и все.
— Но зачем?
— Местный обычай, — взвизгнул англичанин.
— Майор, — спокойно произнес Старр, — он плачет.
— А я что могу поделать! У него, видно, тоже неприятности.
— А крест? — настаивал Станко.
— Послушайте, старина, бомба и без того тяжелая. Я не могу еще и помогать какому-то албанскому крестьянину нести его крест.
Он выпрямился, глядя прямо перед собой. Старр никогда в жизни не видел, чтобы у человека был такой возмущенный и оскорбленный вид.
— Господа, я считаю, что инцидент исчерпан!
— Инцидент? — завопил Станко. — Исчерпан? Да вы понимаете, что вы говорите?
— Разговорчики! Здесь командую я! Инцидент исчерпан.
Но он не был исчерпан.
В течение почти всего перехода, пока они, пошатываясь под тяжестью щита, двигались в направлении «борова», «крестьянин» со своим увесистым крестом следовал за ними. И лишь когда их психика стала свыкаться с его обществом, — а привыкание всегда сопровождается атрофией чувств, — лишь тогда его присутствие утратило видимость, и шесть профессионалов наконец оказались одни — они шли, придавленные к земле нечеловеческой тяжестью груза, между двумя шеренгами солдат, сжимавших свое оружие и бросавших на них кровожадные взгляды.
6.40
До «борова» оставалось несколько сотен метров, и Старр с удивлением отметил, что в нем не было никакого сходства с макетом, который они так долго изучали, хотя на макете были тщательно воспроизведены снимки со спутника. «Вы примете меня за сентиментальную размазню, — писал он, — но сама мысль, что этот мерзавец Матье придал дезинтеграционной установке, своему „Супер-Фениксу“, как он ее называл, вид Парфенона, наполняла меня яростью — и кроме профессиональных задач у меня возникали еще и личные. Я чувствовал себя лично оскорбленным, как будто мне плюнули в душу. Конечно, нужно учитывать крайнюю усталость, нервное напряжение и побочные эффекты, но сама мысль, что наша ядерная дегуманизация должна свершиться внутри „Супер-Феникса“, имеющего форму Парфенона, этой колыбели надежды и свободы, откуда вышла наша цивилизация, была циничной провокацией. Лишь когда я подошел ближе, мне мало-помалу открылся галлюцинаторный характер того, что, как мне казалось, я вижу. Это происходило постепенно, по мере того как „боров“ вновь обретал свою подлинную форму, не отличавшуюся от „Супер-Феникса“, к которому мы привыкли».
Стоя в машине, Колек — а он, надо сказать, досконально изучил модель объекта — поражался, как это он никогда прежде не осознавал, что Матье сделал из дезинтеграционной станции точную копию Шартрского собора. Профессор Далле в докладе французскому правительству сравнил психическое воздействие, производимое побочным эффектом передового топлива «Супер-Феникса», с мистическими
Каждые сто метров стояли контрольные посты, и Колек с облегчением вздохнул, когда увидел, как диверсионная группа без помех проходит их один за другим: албанские офицеры бежали впереди, расчищая дорогу диверсантам. Сектор вокруг «борова», окруженный колючей проволокой, походил на фотографии нацистских лагерей смерти; некоторые аккумуляторы использовались как наблюдательные вышки; с деревянных помостов торчали стволы пулеметов. «Самое неприятное впечатление, — писал Старр в своем отчете, — оставляла сеть трубопроводов, по которым передовое топливо поступало из накопителей в камеру дезинтеграции. Эти изогнутые, мучительно перекрученные трубы покрывали всю долину; их вид производил гнетущее впечатление: в воображении возникала почти готическая картина пыток, которым подвергались мученики; именно так пытки изображались на картинах всех христианских художников».
Колек вышел из машины. Вряд ли это был самый подходящий момент для того, чтобы идти на поводу у собственного любопытства и пускаться в психологические изыскания, и все же он не смог удержаться и не взглянуть в лицо Имиру Джуме.
Он натолкнулся на абсолютную непроницаемость. Если не считать синеватых теней под глазами, с этого лица были раз и навсегда изгнаны все эмоции. Его спокойствие, холодность, суровость — были ли они маской или нет — являлись приметами личности, достойной находиться во главе державы куда большей, нежели Албания. Если и существовал человек, который был вправе распоряжаться атомным оружием, то это, конечно, был он. Ладно, хватит, подумал Колек. Сейчас не самый подходящий момент просить у него автограф.
За все двадцать пять лет своей профессиональной деятельности Старр ни разу не чувствовал себя в такой полной безопасности. Офицеры и унтер-офицеры образовали вокруг них стену, сделались преградой для своих же солдат: с автоматами на изготовку, они были готовы стрелять при малейшем неповиновении.
Единственным албанцем, чье лицо выражало беспокойство, был генерал Кочук. Багровая кожа, налитые кровью глаза, следы пены в уголках губ — он источал ненависть всеми своими порами. Это действует успокаивающе, сказал себе Старр с молчаливой улыбкой: видно, что хотя бы в одном из этих парней еще осталось что-то человеческое.
Высоко в небе, над долиной, кружили три орла или, быть может, грифа — было трудно отличить одних от других.
XXXII
7.05
Они стояли у входа в «борова», вокруг уложенного на землю атомного щита; электрические провода соединяли их с оружием, и вся конструкция наводила на мысль о каком-то чудовищном аппарате для переливания смерти. Их окружали две тысячи военных; высшее албанское командование казалось спаянным в неподвижности: плечи, эполеты, груди, медали, толстые шеи и невозмутимые, торжественные, строгие лица. Первомайский парад, подумал Старр, дожидаясь, пока Каплан освободится от проводов, после чего они оба вошли внутрь «борова». Согласно плану, «мозг» находился в конце туннеля с правой стороны. Впереди них шли китайские инженеры и два албанских офицера. Когда Старр очутился в туннеле, им овладела глубокая тоска, почти нестерпимое уныние; он выругался, разозлившись на самого себя, и попытался собраться с мыслями; их предупреждали о депрессивном воздействии отходов в месте дезинтеграции; он ожидал чего-то в этом роде, но не в такой степени; его охватила тревога, граничившая с отчаянием; ему пришлось полностью мобилизовать волю, чтобы вернуть себе самообладание. Он бросил взгляд на Каплана: тому тоже было паршиво; концентрация передового топлива вокруг них была ужасающей, она соответствовала примерно полуторагодичной посмертной производительности албанского народа: сто пятнадцать тысяч духо-единиц, то есть в десять раз больше, чем выработка ГУЛАГа за пятьдесят лет. Считалось, что если не прививать иммунитет в детстве и не поддерживать в дальнейшем, то воздействие такой концентрации на психику непереносимо. Он слышал ровное глухое биение топлива в каждой части системы.